Зарубежная литература XX века: практические занятия - Коллектив авторов (мир бесплатных книг .TXT) 📗
Так же инстинктивно Сара выбирает самые простые вещи повседневного обихода, обладающие эстетическими качествами, пусть это всего лишь чайник и кружка, купленные в лавке подержанных вещей:
стаффордширский фаянсовый чайник, украшенный веселенькой цветной картинкой – домик у речки и влюбленная парочка (на парочку она очень внимательно посмотрела); за ним на столе появилась тоже фаянсовая пивная кружка традиционной модели – в форме головы веселого пьянчуги в лихо заломленной треуголке: и это было не викторианское, то есть не аляповатое и уродливое изделие, а настоящая старинная вещь, изящной и тонкой работы; в росписи преобладали сиреневый и палевый тона; весельчак улыбался от души и сиял всеми своими морщинками под нежно-голубой глазурью (специалисты по истории фарфора наверняка узнали бы тут руку Ральфа Ли). За кружку и чайник вместе Сара отдала девять пенсов в лавочке, торговавшей подержанным фарфором. Кружка была с трещиной – и с тех пор еще больше потрескалась, что я авторитетно могу подтвердить: я сам купил ее пару лет назад, заплатив значительно дороже, чем Сара, которой она обошлась всего в три пенса... Меня, в отличие от Сары, пленила работа Ральфа Ли. Ее пленила улыбка.
Как видим, фигура автора непринужденно появляется в любой сцене романа, протягивая нити между XIX и XX веком. Хотя авторский комментарий в «Женщине французского лейтенанта» может относиться к любому персонажу, в сценах с Сарой он как-то более интимен, что свидетельствует об особой близости автора к героине: «У нее слезы на глазах? Она слишком далеко – мне плохо видно...»
Роман рассказывает медленную историю прозрения Чарльза: то, что поначалу казалось банальным любовным увлечением, страстью джентльмена к «падшей женщине», переосмысляется как весьма необычная история личных взаимоотношений, в которой страсть – лишь один из компонентов. Чарльз мучительно осознает, что не он, а Сара всегда была ведущей в их отношениях, что она по сути дела манипулировала им.
Сара находится в таком конфликте с узкой моралью своей эпохи, что она сознательно лепит для общественного сознания свой вызывающий образ, лживый в фактических деталях, но верный по сути. Да, она опасная бунтарка, она ни на кого не похожа; в эпоху, когда официальная мораль лицемерно игнорирует секс, допуская его лишь в освященной браком форме, Сара оговаривает себя – на самом деле она никогда не была любовницей французского моряка, но эта выдумка придает ей статус исключительности, на который она претендует.
Ее человеческая исключительность получает подтверждение в истории взаимоотношений с Чарльзом, которого страсть к ней тоже ставит в положение социально отверженного, но именно эта отверженность пробуждает его духовно, лишает самоуспокоеннности. Сара заставляет его осмыслять то, что между ними произошло, прозревать ошибки, рожденные поспешной снисходительностью суждений, пленом предрассудков. В конечном счете эта страсть Чарльза проходит в своем развитии все этапы любви и приводит к самопознанию в максимально доступной ему полноте, а в этом заключается смысл существования для всех героев Фаулза.
В викторианском романе, после того как герои приносят жертвы во имя любви, они вознаграждаются личным счастьем; у Фаулза, когда Чарльз после двухлетних поисков находит прятавшуюся от него Сару – находит в лондонском доме художника-прерафаэлита Данте Габриэля Россетти, то есть в самом свободном и передовом из культурных кружков той эпохи, – эта вполне свободная женщина не спешит вознаградить его за преданность. Из двух финалов романа первый, счастливый, в котором Чарльз узнает свою дочь, о рождении которой не знал, выглядит менее убедительным уже хотя бы потому, что за ним следует вторая развязка, которая в силу своей сильной позиции в конце книги воспринимается как окончательная. Здесь свидание Чарльза и Сары неудачно; ни одна викторианская героиня не может быть столь независима в своих суждениях, так очевидно руководствоваться ценностями экзистенциальной философии. Сара – автор собственной жизни, и эта ее авторская воля как бы бросает вызов или уравновешивает авторскую волю Фаулза, которая есть постоянный предмет рефлексии в романе.
Тринадцатая глава открывается обращением автора к читателю:
Все, о чем я здесь рассказываю, – сплошной вымысел. Герои, которых я создаю, никогда не существовали за пределами моего воображения. Если до сих пор я делал вид, будто мне известны их сокровенные мысли и чувства, то лишь потому, что, усвоив в какой-то мере язык и «голос» эпохи, в которую происходит действие моего повествования, я аналогичным образом придерживаюсь и общепринятой тогда условности: романист стоит на втором месте после Господа Бога. Если он и не знает всего, то пытается делать вид, что знает. Но живу я в век Алена Роб-Грийе и Ролана Барта, а потому если это роман, то никак не роман в современном смысле слова. Но, возможно, я пишу транспонированную автобиографию, возможно, я сейчас живу в одном из домов, которые фигурируют в моем повествовании, возможно, Чарльз не кто иной, как я сам в маске. Возможно, все это лишь игра.
Обнажение литературной условности романа происходит благодаря появлению в тексте активнейшей фигуры автора. Он не скрывает своей организующей роли: корректирует читательское восприятие, давая в качестве фона массу дополнительной документальной информации о викторианской эпохе; автор встречается со своими героями в купе поезда, на набережной в Челси. Куски, написанные в разнообразных жанровых ключах, постоянно нарушают иллюзию самостоятельного хода событий. Автор использует документальный очерк, приводя многостраничные цитаты из экономических и социологических исследований середины XIX века, жанр политического репортажа, освещая этапы борьбы между Гладстоном и Дизраэли, набрасывает эссе по истории науки о великих ученых Дарвине и Лайелле, пробует себя в жанре литературного портрета, преподнося в психоаналитическом духе эпизоды из биографии Т. Гарди, дает отчет о нашумевшем в сороковых годах XIX века судебном процессе и – что особенно интересно – сопровождает текст автокомментарием.
Обсуждение проблем литературного творчества становится одной из сквозных линий романа, автор рассуждает о вопросах эстетики и возможностях жанра романа, выступает в роли критика викторианской литературы. Интересно, однако, что во всех отступлениях обсуждение вопросов литературной техники приводит в итоге к разъяснению философских, нравственных позиций автора, а в заключительных абзацах романа автор рассуждает о проблемах финала, поясняет смысл эпиграфа к заключительной главе и, говоря по видимости об этих конкретных элементах формы, на деле проповедует свой вариант экзистенциализма.
Согласно философии экзистенциализма, долг человека перед самим собой состоит в самопознании, а оно происходит в ситуации так называемого «свободного выбора», когда человек, совершая некий выбор (не важно, в самой тривиальной ситуации или перед лицом смертельной опасности), достигает предела своих возможностей, предела самореализации; этот выбор определяет всю последующую жизнь человека. На самом деле этот выбор несвободен, потому что к этому решительному мигу человека ведет вся его предшествующая жизнь, и он может даже не осознавать самый момент выбора, понимание важности происшедшего может прийти с опозданием. Все мужские персонажи во всех произведениях Фаулза терпят поражение в этот решительный миг и смиряются с горькой правдой о самих себе. У женских персонажей самопознание, как правило, не столь драматично. Эта центральная проблема самопознания разрабатывается и в романе «Женщине французского лейтенанта».
Автор обнажает экспериментальную природу романа: в традиционную, нарочито узнаваемую оболочку викторианского романа Фаулз вкладывает подчеркнуто современное содержание. Центральное место в идейной проблематике романа принадлежит экзистенциалистским проблемам свободы и свободного выбора. Роман подробно исследует те стороны любовной страсти, что находились под запретом в викторианскую эпоху, и во многом использует контраст между содержанием, в котором значительную роль играют сексуальные мотивы, и формами изложения, для которых подобное содержание было немыслимо.
