«Украинский вопрос» в политике властей и русском общественном мнении (вторая половина XIХ в.) - Миллер Алексей (полные книги TXT) 📗
Эта история, даже если отрешиться от ее криминальной стороны, еще раз демонстрирует, во-первых, крайнюю неэффективность политики властей, поинтересовавшихся, на что идут довольно существенные деньги, лишь через четыре года после начала выплат. Во-вторых, она свидетельствует, что по крайней мере некоторые высокопоставленные чиновники интерпретировали планы, связанные со «Словом», не в наступательном, а в оборонительном духе — от газеты ждали не столько усиления русского влияния в Галиции, сколько противодействия украинофильству в Юго-Западном крае. Напомню, что и Юзефович с самого начала подчеркивал именно роль газеты в борьбе с «врагами народного единства».
Это не единственный эпизод, когда мерам охранительного характера отдавался приоритет. Можно сказать, что этот подход доминировал в 60—70-е гг. В 1866 г., во время австро-прусской войны, русский посол в Вене Э. Г. Штакельберг направил канцлеру А. М. Горчакову два послания, касавшихся русской политики в отношении Галиции. Первое датировано 16 марта и посвящено возможным вариантам поведения России в случае, если Наполеон III возобновит уже делавшиеся им в |2011859 г. предложения о передаче Галиции России в рамках широкой дипломатической комбинации, касавшейся также Венеции и дунайских княжеств. Штакельберг указывал на различные pro et contra. К позитивным последствиям возможного присоединения Галиции он относил более удобную границу по Карпатам и облегчение ассимиляторской политики, которую «затрудняет теперь развитие автономии в Лемберге». «Моральная поддержка руссинов» (во французском оригинале Штакельберг использует австрийский термин Ruthenen) облегчила бы, по его мнению, это присоединение. И все же, в конечном счете, Штакельберг призывал отказаться от этой возможности как добавляющей новые проблемы при управлении и без того обширной территорией империи [625]. Планы аннексии Галиции никогда не исчезли окончательно с повестки дня в Петербурге, но было бы ошибкой полагать, что они были приоритетны и Россия была готова воспользоваться любой возможностью для их осуществления.
В октябре 1866 г. Штакельберг возвращается к теме Галиции в связи с назначением сторонника полонизации галицийских русинов Ю. Голуховского наместником провинции. Он сожалеет о кампании, поднятой в русской печати против этого назначения, и призывает «не будить внимания Австрии к руссинам, которые, может быть, упали бы в наши руки как спелый плод в результате неосторожной терпимости венского кабинета к полонизму». Горчаков сделал здесь на полях пометку «вполне справедливо» [626]. В качестве приложения Штакельберг переслал Горчакову написанное уже по-русски донесение консула в Бродах, сообщавшего о «непомерном ропоте между Руссинами», которые недовольны планами австрийского правительства «заставить их пожертвовать своим именем Русского и слиться со всегда ненавистной им польской нациею» [627]. Любопытно, что Горчаков велел показать эти донесения военному министру Д. Милютину [628].
Здесь мы в очередной раз сталкиваемся с проблемой пограничного положения территории Украины, при котором разные центры силы внимательно следили за политикой друг друга в отношении местного населения и надеялись воспользоваться ошибками соперника. Очевидно, что и Вена, и поляки после отказа большинства их политиков от стратегии полонизации галицийских русинов имели значительно больше пространства для маневра в этой игре, чем Петербург, стремившийся непременно утвердить общерусскую идентичность среди миллионов подвластных ему малоруссов. Очень явственно проступает здесь и механизм, описанный П. Салинсом на примере Каталонии, когда идентичности и лояльности населения разделенной границей этнической группы формировались не только и порой не столько на базе симпатии к одному из центров силы, сколько на основе антипатии к сопернику [629].|202
В конце 1871 г. русский посол в Вене Новиков обратился в МИД с проектом учреждения консульства в Кракове или Львове. Он ссылался на то, что эти города относятся к числу «главных центров и, так сказать, пульсовых жил национальной жизни составляющих Австрию народностей», и отмечал, что «присутствие в Галиции многочисленного преданного нам руссинского населения доставит этому консулу несомненное политическое значение». Новиков, однако, обращал внимание начальства на то, что Австрия безусловно потребует взаимности, то есть права учредить свое консульство в Киеве или «в другом центральном пункте Западной России» [630]. Последнее соображение отмечено на полях адресатом — начальником канцелярии МИД В. И. Вестманом или самим министром Горчаковым. Именно по этой причине канцлер решил не давать делу хода [631].
Ситуация постепенно меняется в 80-е гг., когда военные круги империи все более определенно начинают смотреть на Австро-Венгрию как на потенциального противника. В их планах этнический состав приграничных областей играл важную роль. Не случайно именно военный министр, Д. Милютин, вообще бывший ближайшим союзником Лорис-Меликова, с его решением в отношении «Слова» не согласился и в марте 1881 г. добился возобновления субсидии, причем в утроенном размере [632].
В целом политика царских властей по отношению к проблеме галицийских русинов была не просто пассивной, но обреченной на поражение. Одна из наиболее слабых ее сторон, по верному замечанию Дж.-П. Химки, состояла в заведомо невыгодном кадровом обмене [633]. На деле Петербург рассматривал Галицию не столько как сферу, где нужно последовательно укреплять свое влияние, сколько как источник рекрутации кадров для империи. Пророссийски настроенные деятели десятками выезжали в Россию. По подсчетам В. Вендланд, только в Холмскую область переселились, главным образом в 1866—1870 гг., 136 галицийских духовных лиц, из них 42 семинариста. Остро ощущавшаяся в ходе реформ Д. Толстого нехватка преподавателей древних языков также в значительной мере восполнялась за счет галичан. Часто переселенцы получали места за пределами Украины, и тем самым их влияние если не сводилось к нулю, то резко уменьшалось. (Я. Головацкий, например, после переезда в Россию получил место в Вильно.) Между тем из России в Галицию выезжало немало украинофилов, которые затем играли важную, порой ключевую роль в галицийской политике. Достаточно назвать имена Драгоманова, который хоть и задержался в Галиции ненадолго, но из Женевы поддерживал с ней тесные связи, позднее М. Грушевского и Д. Донцова.
С 1882 г., в условиях нараставшей напряженности в отношениях между Россией и Австро-Венгрией, галицийские русофилы подверга|203лись жестким репрессиям польской администрации и Вены. В этом году во Львове прошел большой политический процесс над русофильскими деятелями. В. Вендланд справедливо отмечает, что «львиная доля» финансовой помощи русофилам из российских государственных источников поступает только после Львовского процесса, когда последние уже находились в глухой обороне. В результате Галиция в последние десятилетия XIX в. стала если не политическим, то культурным украинским Пьемонтом, со все более мощной издательской базой, с украинскими научными и просветительскими учреждениями (существенно подпитывавшимися как интеллектуально, так и финансово из российской Украины), а позднее и политическими партиями, которые возникли на десятилетие раньше, чем в Российской империи. Это обстоятельство было одним из важных факторов, способствовавших поражению ассимиляторского проекта.
Вместе с тем нужно отметить, что такая роль Галиции во многом была обусловлена развитием украинофильского движения в Российской империи. Галиция в значительной мере стала плацдармом украинского национального движения, но его инициатором и главной движущей силой она стать не могла. Если бы развитие России в политическом и экономическом отношении было настолько успешным, что осознание выгод единства решительно перевешивало бы в малорусском обществе сепаратистские настроения, то в экономическом отношении более медленно развивавшаяся Галиция не смогла бы получить такого политического влияния, даже несмотря на усилия Вены и части польских политиков, в последние десятилетия XIX в. поддерживавших галицийских украинофилов [634]. Примером для сравнения может здесь послужить горная часть Шотландии, по типу своего отстающего экономического развития весьма напоминавшая, по замечанию Т. Нэйрна, Центральную Европу. Сепаратистские настроения ее жителей не получили поддержки у населения равнинных районов, понимавшего преимущества единства с Англией, и, как следствие, не смогли перерасти в сколько-нибудь сильный шотландский национализм [635]. Другой пример, структурно даже более близкий к нашему, рассмотрен П. Салинсом в уже упомянутой книге о Каталонии. Исключительная каталонская идентичность постепенно утверждалась в XIX в. по испанскую сторону границы. Однако существенного влияния на настроения во французской части Каталонии это не оказало, потому что в экономическом отношении и с точки зрения доступных им как гражданам Франции политических прав каталонцы по французскую сторону границы находились в заметно более выгодном положении [636].|204
