Воля и власть - Балашов Дмитрий Михайлович (читать полную версию книги TXT) 📗
Он трудно поднялся, облобызал Василия и снова упал на ложе без сил. Пробормотал: «Не ведаю, доживу ли!» – Василию молча подал полный кошель серебра.
– Бери, бери! – приговорил ворчливо. – Иным киличеям не кажи, неровен час – отберут!
Василий вышел от Федора Кошки с тяжелым чувством. Как знал старый боярин свою судьбу, как ведал! Уже в Сарае Васька узнал, что Федора Андреича Кошки не стало на свете, и всеми делами посольскими ведает теперь его сын Иван, всесильный возлюбленник княжой. И некому стало говорить на Москве то, что выведал он, некого упреждать о нависшей беде!
Федор Кошка, можно сказать, вовремя умер. Не уведал стыдной беды, не узрел разорения Владимирской земли от Едигея! Ну, хоть и та благостынь, что умер в покое, что честно похоронен и оплакан пристойно, как надлежит мужу, достойно свершившему свой жизненный путь.
Глава 28
Город без стен. Город, который строился как столица кочевой империи. Великий Чингисхан заповедал уничтожать стены городов. Но кто вспоминает теперь о заветах потрясателя Вселенной? Вспоминал иногда эмир эмиров Тамерлан, который, впрочем, свои города обносил стенами, дабы в них не врывались джете – степные разбойники.
В Сарае – городе-базаре, городе – зимней ставке кочующих ханов (слово «сарай» обозначает «дворец») – стен не было искони, а в последующие времена – крушения волжской державы – их попросту некому было строить.
Так вот и стоял этот город, омываемый водами Волги-Итиля: ряды кирпичных дворцов хана и знати, украшенных пестрою россыпью изразцов (изразчатое это великолепие позже, когда уже была сокрушена Орда, перекинулось на стены московских палат и храмов). Город нескольких мечетей и христианских церквей, бесконечных плетневых изгородей и заборол, за которыми теснились мазанки местных жителей и русских рабов, с обширными загонами для скота – истинного степного богатства, выставленного тут на продажу.
Город шумный, грязный и пыльный, незаметно переходящий в зеленую чистую степь, где стояли белыми войлочными холмами юрты татарских ханов и беков и паслись кони ханской гвардии. Эти отборные нукеры в тяжелых пластинчатых доспехах, в круглых железных шапках-мисюрках, отделанных кольчатою бахромой, закрывающей щеки и шею, расставив ноги в узорных, булгарской работы сапогах, стояли, опираясь на копья у красных дверей ханских юрт, узкими глазами надменно оглядывая толпившихся тут наезжих просителей, торговых гостей, послов, персов, фрягов и франков, подвластных горских и русских князей, что сожидали приема и ласки все еще страшных, все еще победоносных степных владык.
Василию Услюмову здесь было все ведомо и внятно (да город мало изменился за протекшие годы!), и странным токмо казалось, что он теперь в знакомом месте оказался как бы с другой стороны: чужой местным жителям наезжий русич, а не свой, не татарский сотник, для которого по всему городу кто брат, кто сват, кто кунак, приятель, побратим.
Устроившись сам и устроив своих на русском подворье, передав дары и отстоявши положенные часы у дверей вельможных юрт, оставив наказы своим спутникам (в пути перезнакомились и киличеи, не раз бывавшие в Сарае, а сведавши, с кем имеют дело, волею-неволей признали его первенство в ордынских делах), Василий на третий день (тверичи еще не добрались до Сарая) пошел по городу, поискать кого ни то из старых знакомцев. Солнце немилосердно палило с вышины, сохла трава. Блеяли овцы. Бродячие собаки рылись в отбросах, и тощие свиньи, которых держали у себя местные русичи, пожирали скотий навоз. И надо всем – стадами скота в жердевых загонах, мазанками и юртами, базарными рядами, откуда остро несло запахами тухлятины и портящейся на жаре рыбы, над чередой верблюдов и лошадей у бесконечных коновязей, над толпою в рваных халатах, над дворцами и минаретами, над блеском одежд какого-нибудь проезжающего верхом степного бека, над крикливым человечьим муравейником торгового города стояла тяжелая, рыжая, не оседающая пыль. В пыли брели, позвякивая колокольцами, вереницы, караваны груженых верблюдов, в пыли играли чумазые дети и толклись, выставляя на всеобщее обозрение культи отрубленных рук, язвы и ямы вытекших глаз, лохмотья и рвань, нищие, четверть населенного мира от Мавераннахра и Кавказа до далекого Нова Города и Литвы…
Василий сразу же пожалел, что не взял коня, и, изрядно проплутав по базару, решил вернуться, и уже верхом проминовать все это людское скопище. Его едва не обокрали два раза, и – надобилась бы тут хорошая ременная плеть! Уже берегом, Волгой, воротился назад, мимо рядов, где рыбаки-русичи торговали свежею рыбой. Невольно задержался, разглядывая чудовищного, неохватного осетра не четырех ли саженей длиною.
– Кому такого? – вопросил.
– Да, беку одному тут… – неохотно отозвался хозяин, подозрительно оглядывая Василия. – Сам-то местный али наезжий откудова?
– С Москвы.
– А-а-а… – протянул рыбак, теряя всякий интерес к Василию. На подворье уже сряжались обедать, и Василий, дабы не остаться голодным, не стал раздумывать, влез за стол, потеснив плечами товарищей, и с удовольствием въелся в остро наперченную уху из волжских стерлядей.
– Нашел своих? – вопросил Митька Хрен, поталкивая локтем Василия. Он молча (с полным ртом), отрицая, потряс головой.
– Возьму коня! – отмолвил погодя. – А вы тут с Санькой поведайте, скоро ли тверичи прибудут? Иван Михалыч со своими!
– Князь?
– Вестимо, кто бы иной!
– Езжай, езжай, проведай своих! – солидно отозвался Прохор Зюка с того конца стола. – Мы свое дело справим!
Верховой – не пеший! Скоро Василий проминовал торговую толчею и, расспросивши того-другого-третьего, выбрался в степь. Как сразу не сообразил! Юрту Керима нашел уже к позднему вечеру.
Керим (он тоже изменился за прошедшие годы, потолстел, под глазами означились мешки) глянул озадаченно, не признавая гостя. Потом расцвел улыбкою, обнялись.
Позже ели шурпу и плов, пили кумыс, нашлась и бутыль с русскою медовою брагой. Хозяин хлопал в ладоши, замотанные до глаз, не различимые одна от другой женки подавали еду и питье.
– Сотник уже?
– Юзбаши! – в голосе Керима прозвучала невольная выхвала.
– А Пулад?
– Пулад у Идигу в нукерах, да тоже навроде сотника. А ты, стало, великого князя посол?
– Ну, не посол! – отверг, посмеиваясь, Василий. – Скорее толмач при боярине Федоре Кошке.
– Большой боярин! – возразил Керим. – Его у нас ведают все, сам Идигу хвалил! Повезло тебе, Васька!
В полутьме юрты показалась невысокая девушка, любопытно, отвернув покрывало, рассматривая гостя. Василий глянул через плечо, и что-то как толкнуло вдруг: знакомый до боли очерк бровей и рта, те же нежные губы, те же пальцы рук, – ведь годы прошли!
– Фатима?!
– Кевсарья! Дочерь! – с откровенною гордостью высказал Керим. – Красавица! Заневестилась только!
Васька сидел оглушенный. Кевсарья подошла к отцу, чуть-чуть пританцовывая и красуясь, огладила его по плечам, принялась на мгновение, лукаво и зовуще взглядывая на гостя.
Василий смотрел, и у него пересыхало во рту. Только теперь он начинал понимать, чем Кевсарья отличается от его, годы назад потерянной Фатимы, которая, ежели не умерла, теперь доживает старухой в каком-нибудь восточном гареме… Фатима в те невозвратные годы была проще и, пожалуй, моложе Керимовой дочери, она не пританцовывала, не глядела лукаво. Но вот повернулась, глянула без улыбки, прямо, и опять его обожгло как огнем! Фатима! Она! Керим, поглядывая на приятеля, тоже начал что-то понимать. Когда Кевсарья вышла, вопросил:
– Фатима, это та твоя женка, что пропала на Кондурче, которую Тамерлановы вои увели? – Василий молча кивнул. Одинокая слеза скатилась у него по щеке, спотыкаясь на твердых морщинах задубелого от солнца и степного ветра лица. – Ты так и не нашел там, на Руси, для себя жены? – вновь вопросил Керим.
– Не нашел! Да и навряд найду!
Ему было уже пятьдесят пять лет, и жизнь, строго говоря, уже миновала, прошла, осталась где-то там, за спиною, в редких воспоминаниях… И Фатима уже умерла, умерла для него! И дети, ежели живы, не помнят и не знают родителя своего!
