Мистика московских кладбищ - Рябинин Юрий Валерьевич (читать книги онлайн бесплатно без сокращение бесплатно .TXT) 📗
Посреди своих детей покоюсь от людей
От проспекта Мира, сразу за Крестовским путепроводом, уходит направо короткий, но почти всегда многолюдный переулок, живописно завершенный стройной трехъярусной колокольней. С 1922 года этот переулок именуется Дроболитейным, а прежде назывался Кладбищенским, потому что он ведет к воротам Пятницкого кладбища, одного из тех московских «чумных» кладбищ, что были основаны по указу Екатерины II в 1771 году.
Сразу же в ограде здесь бросается в глаза редкостная даже для старых кладбищ теснота. От ворот до паперти Троицкой церкви буквально с десяток шагов. Тут же справа очень миниатюрный и исключительно ухоженный мемориал погибшим в Великую Отечественную. Этот мемориал, появившийся, по всей видимости, не так давно, наконец-то устроен без вечного огня — этого языческого, совершенно чуждого русской православной традиции символа. Кстати, на других кладбищах, где аналогичные мемориалы были с вечным огнем, теперь из экономии огонь повсюду затушен.
Первое захоронение, которое видит всякий посетитель Пятницкого кладбища, — это склеп-часовня над могилой семьи Смирновых, известных производителей винно-водочных изделий. Здесь же, возле склепа, на стене кладбищенской конторы установлена большая мемориальная доска самому «водочному королю» — Петру Арсеньевичу. К сожалению, могила его не сохранилась: странным образом именно на ней позже встало здание конторы. А на доске написано: Петр Арсеньевич Смирнов (1831–1898) коммерции-советник, выдающийся российский винозаводчик и благотворитель. Чаще всего теперь Петра Арсеньевича вспоминают как человека, чья фамилия — Smirnoff — стала понятием нарицательным и известным во всем мире брендом популярного продукта. Но, увы, почти никто уже не помнит о его благотворительности. А ведь благодаря щедрым пожертвованиям Петра Арсеньевича в Москве существовали и расширяли свою деятельность многие приюты, больницы, учебные заведения. Некоторые из них действуют до сих пор. Последние годы своей жизни он был старостой и псаломщиком Благовещенского собора в Кремле. И также делал немалые взносы в приходскую казну. Поэтому надпись на камне — Среди живых да не забыт будешь — звучит с некоторой иронической двусмысленностью. За что же именно Петр Арсеньевич не будет забыт? Неужели только за «Smirnoff»?
За склепом Смирновых начинается главная аллея Пятницкого кладбища, с левой стороны которой привлекает внимание оригинальный памятник — большая гранитная голова на белом постаменте. Здесь похоронен поэт Борис Абрамович Слуцкий (1919–1986), автор многих замечательных стихотворений о войне.
Главная аллея выходит к маленькой красной церкви Симеона Персидского, построенной в 1916–17 годы в псевдорусском стиле. За апсидой этой церкви находится могила, которая без преувеличения имеет для Москвы важнейшую историческую ценность. В просторной кованой часовне под большой каменной плитой покоится московский главнокомандующий, граф Федор Васильевич Ростопчин (1763–1826). Прославился этот политический деятель в войну 1812 года. Впрочем, иногда считается, что слава графа недобрая. При том, что он очень много сделал для защиты Москвы, для спасения московских ценностей, он блестяще осуществил невиданную для того времени по своим масштабам эвакуацию. Наконец, за последующие два года Ростопчин в значительной степени восстановил почти полностью сожженную Москву, тем не менее, сам этот злосчастный московский пожар, как считают многие, остается на его совести. Но, как бы то ни было, бесспорно, Ростопчин крупная фигура российской истории. И, очевидно, могила его должна почитаться соответствующим образом. Но сейчас она едва ли не в запустении. На надгробии даже нет никакой надписи. Нет самого имени погребенного. И можно лишь методом исключения определить, что Ростопчин лежит именно под этим камнем: справа от него надгробие его дочери Натальи Федоровны Нарышкиной, слева — сына Сергея Федоровича и жены другого сына — Андрея Федоровича — известной поэтессы Евдокии Петровны Ростопчиной (1811–1858), следовательно, под безымянным камнем между ними — сам Ростопчин. Историк А. Т. Саладин в 1916 году, давая описание могилы Ростопчина, между прочим, приводит эпитафию, заранее сочиненную для себя самим графом, и бывшую еще в то время на камне: Посреди своих детей покоюсь от людей. Но нельзя же это понимать, как завещание бывшего мэра столицы. Не до такой же степени Ростопчину покоиться от людей, чтобы люди не смогли даже разыскать его могилы теперь.
В 1812 году Ростопчин выпускал так называемые «афиши», которые тиражировались и распространялись по всей губернии. Вот, например, одна из них.
«Вчерашний день 26-го, было весьма жаркое и кровопролитное сражение. С помощию Божиею Русское войско не уступило в нем ни шагу, хотя неприятель с отчаянием действовал против его. Завтра надеюсь я, возлагая мое упование на Бога и на Московскую Святыню, с новыми силами с ним сразиться.
Потеря неприятеля неизчетная. Он отдал в приказе, чтоб в плен не брать (да и брать некого), и что Французам должно победить или погибнуть. Когда сего дня, с помощию Божиею, он отражен еще раз будет, то злодей и злодеи его погибнут от голода, огня и меча.
Я посылаю в Армию 4000 человек здешних новых солдат, провианта. Православные, будьте спокойны. Кровь наших проливается за спасение отечества. Наша готова, если придет время, то мы подкрепим войска, Бог укрепит силы наши, и злодей положит кости свои в земле Русской.
Обладая бесспорным сочинительским даром, граф писал и проникновенные обращения к москвичам, которые, как он полагал, должны были пробуждать в народе героизм, патриотизм и, в конечном итоге, вовлекать людей в самое широкое сопротивление неприятелю. Он писал так: «Крестьяне. Жители Московской Губернии! Враг рода человеческого, наказание Божие за грехи наши, дьявольское наваждение, злой Француз взошел в Москву, предал ее мечу, пламени. Ограбил храмы Божии, осквернил алтари непотребствами, сосуды пьянством, посмешищем. Надевал ризы вместо попон, посорвал оклады, венцы со Святых икон, поставил лошадей в церкви православной веры нашея. Разграбил домы, имущество, наругался над женами, дочерьми, детьми малолетними. Осквернил кладбища и до второго пришествия тронул из земли кости покойников, наших родителей. Заловил кого мог, и заставил таскать вместо лошадей им краденное. Морит наших с голоду, а теперь, как самому пришло есть нечего: то пустил своих ратников, как лютых зверей, пожирать и вокруг Москвы, и вздумал ласкою сзывать вас на торги, мастеров на промысел, обещая порядок, защиту всякому…»
Какая яркая, насыщенная картина бесчинств оккупантов изображена в коротком отрывке! И при всем высоком эпическом стиле здесь нет ложного пафоса: Ростопчин тонко чувствовал, какие мотивы должны звучать, чтобы пробудить в мужике ярость благородную, чтобы поднялась дубина народного гнева — это разорение города, святого для всех русских, кощунство, святотатство врага, его глумление над беззащитными, слабыми и т. д. Как это напоминает другое обращение, прозвучавшее почти через полтора столетия — к «братьям и сестрам». Одни мотивы, один стиль.
Поэт пушкинской поры Михаил Александрович Дмитриев в воспоминаниях «Мелочи из запаса моей памяти» рассказывает, как Растопчин прореагировал, когда вместо него в 1814 году московским генерал-губернатором был назначен граф Александр Петрович Тормасов. Ростопчин сказал по этому поводу: «Москву подтормозили! Видно, прытко шла!». Тормасоов, узнав об этом каламбуре, отвечал: «Ничуть не прытко: она, напротив, была совсем растоптана!».
