Сознающий ум. В поисках фундаментальной теории - Чалмерс Дэвид (читать хорошую книгу полностью txt) 📗
Конечно, этот уточняющий проект не может выходить за указанные пределы, так как у нас нет устройства для измерения опыта, которое позволило бы эмпирически подтвердить и уточнить эти гипотезы. Тем не менее в нашем собственном случае мы хорошо представляем, в каких состояниях мы располагаем опытными переживаниями, в каких — нет, и анализ того, что происходит в таких случаях, обычно позволяет нам давать функциональные характеристики подобных состояний. Так что размышление об отношении между опытом и функцией в известных нам случаях оказывается существенным подспорьем для нас. Мы могли бы также попробовать эмпирически уточнить эти гипотезы путем экспериментов от первого лица. К примеру, мы могли бы вызвать у себя какое-то функциональное состояние и посмотреть, какие у нас будут переживания. При небольшом содействии принципов гомогенности и достоверности мы можем делать выводы и на основе исследований аналогичных ситуаций у других.
Определенную роль может играть и эмпирическое рассмотрение более необычных случаев, к примеру, вопроса о том, какие переживания скорее всего имеются у субъектов, страдающих от тех или иных патологий, или у животных. Мы, разумеется, никогда не можем быть полностью уверенными в том, какие именно переживания имеются в этих случаях, но некоторые выводы о них оказываются гораздо правдоподобнее других. По сути, подобные случаи позволяют сфокусировать наши размышления и помочь воображению выделить правдоподобные принципы, касающиеся связи между опытом и функцией. Эти принципы, в конечном счете, могут быть основаны на неэмпирическом анализе, но фокусировка на эмпирических случаях хотя бы привязывает такие размышления к реальному миру.
Так, размышления о приписывании переживаний млекопитающим хорошо сочетается с уточненным критерием, предложенным мной выше. Мы, как правило, готовы приписать перцептивное переживание стимула млекопитающим в тех случаях, когда направленность поведения может быть поставлена в зависимость от этого стимула, особенно если это проявляется в широком спектре поведенческих действий. Если мы обнаруживаем, что информация о стимуле может проявляться лишь в какой-то одной, относительно несущественной поведенческой реакции, то мы могли бы предположить, что эта информация полностью бессознательна. Но по мере того, как ее доступность для использования расширяется, предположение о ее переживаемости становится более вероятным. Так что когерентность сознания и этого понятия осведомленности совместима как с данными от первого лица, так и с естественными мыслями о животных.
Имеется и множество других проблемных случаев, представляющих интерес для анализа. Одним из примеров может быть слепое зрение (описанное в Weiskrantz 1986). Это дефект, возникающий при таком повреждении участков коры головного мозга, отвечающих за зрение, когда нарушаются обычные пути обработки визуальной информации, хотя ограниченным образом подобная информация, как кажется, все же обрабатывается. Субъекты со слепым зрением не могут ничего увидеть в определенных участках их зрительного поля, или, по крайней мере, так они говорят. Если поместить красную или зеленую лампочку в их «слепую зону», они скажут, что ничего не видят. Но если заставить их сделать выбор относительно того, что находится в этой области — к примеру, красная там или зеленая лампочка — то они будут угадывать гораздо чаще, чем ошибаться. Каким-то образом они «видят» предметы этой области, реально не видя их.
Слепое зрение иногда трактуется в качестве примера разведения сознания и связанной с ним функциональной роли. В конце концов, при слепом зрении есть различение, категоризация и даже своего рода вербальный отчет, но, как кажется, отсутствует сознательный опыт. Если бы здесь действительно имело место разведение функциональной роли и опыта, то этот случай явным образом представлял бы собой проблему для принципа когерентности. К счастью, вывод о том, что перед нами пример осведомленности при отсутствии сознания, необоснован. Начать с того, что вовсе не очевидно, что в этих случаях вообще нет опыта; быть может, тут имеются слабые переживания, необычным способом соотнесенные с вербальным отчетом. Но еще более важно то, что это далеко не типичный случай осведомленности. Функциональные роли, исполняемые здесь, сильно отличаются от играемых в обычном случае — ведь именно из-за этого различия в функциональных ролях мы и замечаем какой-то дефект [146].
В частности, субъекты со слепым зрением, по-видимому, лишены обычного доступа к имеющейся информации. Их доступ имеет до странности непрямой характер, о чем свидетельствует тот факт, что она не является непосредственно доступной для вербального отчета и намеренного контроля за поведением. Данная информация доступна гораздо меньшему числу контрольных процессов, чем обычная перцептивная информация она может стать доступной для других процессов, но лишь путем использования необычных методов, вроде побуждения или вынуждения выбора. Поэтому нельзя считать эту информацию напрямую доступной для глобального контроля, и субъекты не являются в полной мере осведомленными о ней в релевантном смысле слова. Отсутствие опыта напрямую соответствует отсутствию осведомленности. Не исключена и возможность того, что субъекты со слепым зрением имеют слабые переживания — и в этом случае можно было бы также принять, что у них имеется слабый уровень осведомленности, при надлежащей трактовке стандартов непосредственности и глобальности. Описание этой ситуации несколько неопределенно, учитывая, что у нас нет доступа к фактическим данным, но в любом случае оно стыкуется с когерентностью сознания и осведомленности.
В общем, подобные случаи не могут служить свидетельством против существования связи между функциональной организацией и сознательным опытом, так как наши выводы о наличии или отсутствии сознания делаются в таких ситуациях именно на функциональных основаниях. В частности, свидетельства о наличии необычных состояний сознания в этих патологических случаях, как правило, базируются исключительно на свидетельствах, говорящих о необычных состояниях осведомленности. Это означает, что подобные случаи не могут нанести ущерб принципу когерентности; они могут лишь подкреплять и уточнять последний.
Не так все гладко с переживаниями, имеющимися во время сна. Во время сна у нас, вероятно, имеются переживания (хотя см. Dennett 1978b), но при этом отсутствует возможность отчитаться о них, равно как и какая-либо роль в контроле за действиями, так как действия полностью отсутствуют. Тем не менее эти случаи можно было бы правдоподобно проанализировать в терминах доступности для глобального контроля; дело лишь в том, что сами эти контрольные процессы по большей части выключены. Не исключено, что сама информация размещена так, как она размещается при обычном ее использовании в целях контроля; это предположение подтверждается доступностью наличных содержаний сновидений в полусонном состоянии. Если это так, то мы по-прежнему можем высказывать контрфактический тезис: если бы способности отчитываться и контролировать были активированы (то есть если бы моторные участки коры нормально функционировали), то данная информация могла бы играть какую-то роль. Впрочем, здесь нужен более тщательный анализ, а также эмпирические исследования того, что именно происходит во время сна.
Ряд интересных случаев упоминается Блоком (Block 1995) в ходе его подробного обсуждения различия феноменального сознания и «сознания доступа». Согласно Блоку, состояние «доступно — сознательно», если его содержание готово к использованию в качестве посылки при размышлении, для рационального контроля действия и речи. Так что сознание доступа приблизительно соответствует моей первоначальной дефиниции осведомленности, хотя в моей дефиниции меньше акцентируется рациональность. Блок рассматривает ряд случаев, в которых две этих разновидности сознания могли бы оказываться оторванными друг от друга. Полезно посмотреть, как принцип когерентности мог бы справляться с ними.
