Истоки тоталитаризма - Арендт Ханна (читать книги полностью TXT) 📗
Антисемитизм достиг своей высшей точки тогда, когда евреи сходным образом утратили свои общественные функции и свое влияние и у них не осталось ничего, кроме их достояния. Когда Гитлер пришел к власти, немецкие банки были уже почти judenrein (а ведь именно здесь евреи занимали ключевые позиции в течение более чем ста лет), а немецкое еврейство как целое после долгого периода устойчивого роста и в плане социального статуса, и в плане количества клонилось к упадку столь быстро, что статистики предсказывали его исчезновение через несколько десятилетий. Статистика конечно же не обязательно отражает реальные исторические процессы, тем не менее следует отметить, что с точки зрения статистики преследование и уничтожение евреев нацистами могло выглядеть как бессмысленное ускорение процесса, который должен был свершиться в любом случае.
Это же верно и относительно почти всех западноевропейских стран. История Дрейфуса возникла не во времена Второй империи, когда Французское еврейство было в зените своего процветания и влияния, а в условиях Третьей республики, когда евреи почти исчезли с наиболее важных позиций (хотя и не ушли с политической сцены). Австрийский антисемитизм приобрел сильный накал не в правление Меттерниха и Франца Иосифа, а в послевоенной Австрийской республике, когда было совершенно очевидно, что вряд ли какая-нибудь иная группа столь же много потеряла во влиянии и престиже вследствие исчезновения Габсбургской монархии.
Преследование лишенных силы или утрачивающих силу групп является не очень приятным зрелищем, однако оно проистекает не только из человеческой низости. Заставляет людей подчиняться или терпеть реальную власть и в то же время заставляет ненавидеть тех, кто, обладая богатством, не обладает властью, рациональное инстинктивное понимание того, что власть выполняет определенную функцию и вообще приносит какую-то пользу. Даже эксплуатация и угнетение все же заставляют общество функционировать и устанавливают какой-то порядок. Лишь богатство без власти или отстраненность, не являющаяся определенной политической линией, ощущаются — поскольку они разрывают все связи между людьми — как нечто паразитарное, бесполезное, отталкивающее. Богатство, которое не эксплуатирует, означает отсутствие даже того отношения, что существует между эксплуататором и эксплуатируемым, а отстраненность, не являющаяся политической линией, не предполагает даже минимальной заботы угнетателя об угнетенном.
Общий упадок западно- и центрально-европейского еврейства составляет, однако, всего лишь атмосферу, в которой развертывались последующие события. Этот упадок сам по себе объясняет их столь же мало, как простая утрата власти аристократией могла бы объяснить Французскую революцию. Помнить об указанных общих правилах важно только для того, чтобы опровергнуть те рекомендации здравого смысла, в соответствии с которыми мы верим, что яростная ненависть или неожиданный бунт необходимо проистекают из отношения к огромной власти или огромным злоупотреблениям и что, следовательно, организованная ненависть к евреям является не чем иным, как реакцией на их значение и мощь.
Более серьезным — в силу привлекательности для гораздо более достойных людей — является другое заблуждение здравого смысла. Оно заключается в представлении о том, что евреи, будучи совершенно беспомощной группой, захваченной общими и неразрешимыми конфликтами эпохи, могли быть обвинены в этих конфликтах и в конце концов представлены как скрытые творцы всякого зла. Наилучшей иллюстрацией — и наилучшим опровержением — такого объяснения, близкого сердцу многих либералов, является шутка, бывшая в ходу после первой мировой войны. Антисемит утверждает, что причиной войны являются евреи. Ответ гласит: «Да, евреи и велосипедисты». «Почему велосипедисты?» — спрашивает он. «А почему евреи?» — спрашивают его.
Теория, что евреи всегда являются козлом отпущения, предполагает, что козлом отпущения мог бы быть и кто-то другой. Эта теория утверждает полную невиновность жертвы, а такая невиновность не только исподволь внушает, что жертвой не было совершено не только никакого зла, но ею вообще не было совершено ничего такого, что могло бы иметь какую-то связь с обсуждаемым вопросом. Действительно, «теория козла отпущения» в своей чистой форме никогда не появляется в печати. Как только ее приверженцы предпринимают тщательные усилия объяснить, почему же тот или иной козел отпущения оказался столь хорошо пригодным для своей роли, становится видно, что они оставили эту теорию позади и занялись обыкновенным историческим исследованием, при котором никогда не обнаруживается ничего, кроме того, что историю творят многие группы, а одна группа была выделена в силу определенных причин. Так называемый козел отпущения необходимо перестает быть невинной жертвой, которую мир обвиняет во всех своих грехах и посредством которой он желает избежать возмездия, а оказывается одной группой людей среди других групп, все из которых вовлечены в деяния этого мира. И такая группа не перестает нести свою долю ответственности только потому, что оказалась жертвой несправедливости и жестокости мира.
До недавнего времени внутренняя противоречивость «теории козла отпущения» была достаточным основанием для того, чтобы отказаться от нее как от одной из многих теорий, побудительным мотивом которых является стремление к эскапизму. Однако появление террора как основного средства правления придало этой теории большую убедительность, чем та, которой она обладала когда-либо прежде.
Коренное отличие современных диктатур от всех тираний прошлого заключается в том, что террор используется не как средство уничтожения и запугивания противников, а как инструмент управления совершенно покорными массами людей. Террор, каким мы его знаем сегодня, применяется без какого-либо предварительного повода, его жертвы невиновны даже с точки зрения преследователя. Так обстояло дело в нацистской Германии, когда полномасштабный террор применялся против евреев, т. е. против людей с какими-то общими характеристиками вне зависимости от особенностей их личного поведения. В Советском Союзе ситуация более запутанная, однако факты, к сожалению, еще более очевидны. С одной стороны, большевистская система, в отличие от нацистской, теоретически никогда не признавала возможность использования террора против невиновных, хотя, если исходить из практики, это представляется лицемерием, и все же указанное различие чрезвычайно важно. С другой стороны, русская практика в одном отношении продвинулась дальше немецкой: произвол в применении террора не обуздывается даже расовыми соображениями, а поскольку прежние классовые категории давно отброшены, то в России любой может неожиданно стать жертвой полицейского террора. Мы не будем здесь останавливаться на принципиальной особенности правления посредством террора, заключающейся как раз в том, что никто, даже палач, никогда не может быть свободным от страха. Здесь мы просто обращаем внимание на произвольность выбора жертв, и в связи с этим решающее значение имеет то обстоятельство, что они объективно невиновны, что они выбираются вне зависимости от того, что они могли или не могли совершить.
На первый взгляд это может предстать как запоздалое подтверждение «теории козла отпущения». Действительно, жертва современного террора являет все характеристики козла отпущения: она объективно и абсолютно невиновна, поскольку ничего из того, что она совершила или не совершила, не имеет значения и никак не связано с ее судьбой.
Поэтому есть соблазн вернуться к такому объяснению, которое автоматически освобождает жертву от всякой ответственности. Такой подход кажется совершенно адекватным реальности, где ничто не поражает нас так, как полная невиновность человека, оказавшегося захваченным чудовищной машиной, и его полная неспособность каким-нибудь образом изменить свою судьбу. Террор, однако, только на последней стадии своего развития является всего лишь формой правления. Для того чтобы установить тоталитарный режим, террор должен быть представлен как инструмент воплощения определенной идеологии. И эта идеология должна приобрести поддержку многих, и даже большинства, прежде чем террор сможет обрести стабильный характер. Главное для историка заключается в том, что евреи, прежде чем стать главными жертвами современного террора, стали центром нацистской идеологии. А идеология, которая хочет убеждать и мобилизовать людей, не может выбирать жертву произвольно. Другими словами, если в такую явную подделку, как «Протоколы сионских мудрецов», верят настолько много людей, что эта подделка может стать текстом целого политического движения, то задача историка уже не может ограничиваться разоблачением фабрикации. Она, конечно, не может состоять в выдумывании таких объяснений, которые обходят основной политический и исторический факт: то, что в подделку верят. Этот факт более важен, чем то (исторически говоря, вторичное) обстоятельство, что она является подделкой.
