Ламетри - Богуславский Вениамин Моисеевич (читать книги без TXT) 📗
Источник впечатлений — действие материальных объектов, а не «душа»: «не от нее зависит добывать их и выбирать по своему усмотрению, так как они явным образом зависят от причин, совершенно посторонних ей» (2, 112). От объективных причин зависят и ощущения, и мысли, сводящиеся в сущности к ощущениям. А наши желания, наша воля? Разве не от нас самих (от нашей «души») зависит желать чего-то или не желать, разве не мы сами решаем, что нам нравится?
Ламетри следующим образом отвечает на эти вопросы. Наблюдения (он приводит много примеров) свидетельствуют, что на формирование желаний (чувств симпатий, антипатий и т. п.) здорового человека решающее влияние оказывают: изменения состояния его тела, обусловленные изменением его возраста, естественные физиологические процессы в его теле (в органах пищеварения, в половых органах и т. п.); что в формировании желаний больного человека решающую роль играют патологические процессы, происходящие в его теле; что, наконец, опиум, шпанские мухи и иные медикаменты, будучи введены в организм человека, внушают ему одни желания и заставляют отвергать другие. Короче, все желания навязываются нам внешними или внутренними физическими факторами. «Воспринимаемые нами ощущения заставляют душу хотеть или не хотеть, любить или ненавидеть…» (там же, 114).
Нам, правда, кажется, что мы «авторы» своих желаний. Но это иллюзия. «Ибо можно испытывать с удовольствием и, следовательно, с охотой какое-нибудь ощущение и в то же время не иметь власти ни отказаться от него, ни принять его» (там же). Философ не отрицает важной роли той части мозга («души»), которая, определенным образом воздействуя на различные части тела, вызывает многие наши телодвижения. Но активная роль «души» — это лишь результат воздействия, испытанного ею до того со стороны материальных факторов: «…для того, чтобы действовать, душа должна прежде получить от духов (шариков, движущихся по нервным волокнам. — В. Б.) впечатления…» (там же, 93). Источники этих впечатлений — процессы вне нашего тела и внутри его — определяют характер ответной реакции мозга («души»).
Говоря о свободе воли, разъясняет Ламетри, имеют в виду способность исследования для открытия истин, необходимых при решении, следует ли нам действовать и если следует, то как. Здесь налицо определенные мотивы, побуждающие предпринять такое исследование, а если исследование проведено — мотивы, побуждающие принять решение действовать определенным образом (или не действовать). В обоих случаях решение принимается отнюдь не свободно, оно предопределено ощущениями, не зависящими от нас, ощущениями, от которых, напротив, мы сами зависим.
Яркое изображение власти тела над духом, насмешки над притязаниями освободить дух от этой зависимости, которые Ламетри находит у Монтеня, приводят его в восторг. Если мозг («душа») имеет какую-то власть над телом, то она весьма ограниченна. Власть же внешних обстоятельств и самого нашего тела над мозгом («душой») и всеми его желаниями безгранична. Ведь когда нам чего-то хочется, мы даже не знаем, какое состояние мозга породило это желание и какие действия внешних тел и нашего тела вызвали данное состояние мозга. Но несомненно, все наши желания порождаются «внутренними состояниями мозга, которые действуют на волю, тайно приводят ее в движение, известным образом определяя ее» (2, 116). Когда человек решает пойти по одной дороге, отказавшись от другой, его заставляют принять это решение процессы, происходящие в его мозге, под влиянием воздействий, полученных извне или изнутри его тела. А ему кажется, что он сам свободно сделал выбор. «Все наши свободные действия таковы. Неизбежная предопределенность влечет нас, а мы не хотим признать себя рабами» (там же, 290), каковыми мы в действительности являемся.
Так приходит Ламетри к одностороннему метафизическому взгляду, согласно которому необходимость фатально предопределяет каждый факт и каждый поступок человека. Преодолеть эту ограниченность не удалось ни одному материалисту до Маркса. Спиноза, предпринявший первую попытку выяснить связь между необходимостью и свободой, не смог справиться с трудностями, на которые натолкнулся, и заключил, что «нет никакой абсолютной или свободной воли» (31, 445). Ламетри вполне сознавал свою близость к Спинозе не только в вопросе о субстанции, но и в вопросе о свободе воли, он сам пишет об этом (см. 2, 174–175, ср. 25, 2, 339). Впрочем, точка зрения Спинозы существенно превосходит в данном случае позицию Ламетри.
К изложенной выше односторонней, рассудочной трактовке проблемы «необходимость — свобода» приходили все, кто противопоставлял средневековому образу мышления, для которого мир был полон чудес, детерминизм научного мировоззрения; мы находим эту точку зрения и у деиста Вольтера, писавшего, что поведение человека так же предопределено, как движение бильярдного шара, и у атеиста Дюмарсэ, писавшего: «Философ — это такая же человеческая машина, как всякий другой человек; но это машина, которая на основе своего устройства размышляет о своих действиях. Другие люди не ощущают и не познают причин, заставляющих их двигаться, и даже не подозревают, что таковые существуют» (17, 427).
Мысль о том, что человек — механизм, который, правда, способен ощущать и мыслить, но чьи движения однозначно запрограммированы подобно движениям любого построенного людьми механизма, Ламетри сумел выразить острее и ярче, чем кто-либо до него, и его имя надолго оказалось связанным с этим представлением. Свой второй философский труд он называет «Человек-машина» и настойчиво повторяет, что человек — самозаводящаяся (при помощи питания), просвещенная машина и т. д. Человека он сравнивает с часами или с клавесином. Устройство часов и их завод всецело детерминируют их движения; звучание струн клавесина полностью предопределено его устройством и ударами, наносимыми по клавишам. Двадцать с лишним лет спустя Дидро писал: «Мы — инструменты, одаренные способностью ощущать и памятью. Наши чувства — клавиши, по которым ударяет окружающая нас природа и которые часто сами по себе ударяют; вот, по моему мнению, все, что происходит в фортепьяно, организованном подобно вам и мне» (16, 149). Трудно отделаться от впечатления, что эти строки (которые В. И. Ленин приводил как яркий образец материалистического понимания ощущений) навеяны чтением книг Ламетри, хотя сам Дидро, по-видимому, этого не сознавал.
После изготовления Вокансоном «утки» и «флейтиста» нельзя считать невозможным создание говорящей машины, полагает Ламетри, поднимая таким образом вопрос о создании устройства, моделирующего человеческую речь.
Означает ли это, что Ламетри придерживался крайнего механицизма, что «у Ламетри… в его произведении „L’Homme machine“…всякая мысль, всякое представление имеют смысл только в том случае, если их понимать как материальные…» (12, 397)?
Абсолютизация одной стороны отношения субъект — объект при игнорировании другой его стороны; созерцательная трактовка человека как «раба обстоятельств», всегда пребывающего в страдательном залоге; односторонняя абсолютизация необходимости и свободы, рационализма и сенсуализма, естественного и общественного в человеке; рассмотрение этих противоположностей только как исключающих друг друга; взгляд, в переходе от неживого к живому, от животных к человеку односторонне абсолютирующий непрерывность, не замечающий перерыва постепенности, скачка, — все это характеризует мировоззрение Ламетри как в целом метафизическое (что было неизбежно в XVIII в.), хотя оно и содержало ряд глубоких диалектических идей. Но дает ли метафизический в общем характер воззрений этого философа основание приписать ему доведенный до крайности механицизм и даже вульгарный материализм?
Ламетри отвергает распространившийся в XVII в. взгляд, согласно которому математика и механика способны объяснить все во Вселенной. По его мнению, даже если присоединить к математике и механике связанную с ней физику, то установленные в них законы недостаточны для объяснения гораздо более сложных биологических, физиологических, социальных явлений. За пределами своей «узкой сферы» представители этих наук беспомощны. Например, тело человека, как и тело блохи, совершает множество непроизвольных движений. При этом «я обнаруживаю меньше проворства, чем блоха, хотя и прыгаю по тем же законам механики» (2, 108). Причина этого не в законах механики, а в законах физиологии. Можно ли назвать эту мысль выражением «крайнего механицизма»?
