Слабости сильной женщины - Берсенева Анна (читать полную версию книги TXT) 📗
Лера не могла понять, сколько это длилось, и даже не заметила, когда затихли звуки. Ей казалось, они все еще звучат и будут звучать всегда.
Она вздрогнула, увидев, что Митя стоит прямо перед нею, опустив скрипку, и в глазах его, в вечно скрытых под ресницами уголках его глаз, таится то, для чего не может быть слов.
– Лера… – сказал он – или только губы его дрогнули? – Не плачь, прошу тебя, я совсем этого не хотел…
Но слезы сами катились по ее щекам, она не могла их остановить, и в неудержимом потоке слез сияли голубые просветы неба над Сан-Марко, всеми цветами переливался мрамор, величественно высилась квадрига на соборе, и блестели темной глубиной Митины глаза.
– Еще, маэстро! – услышала Лера, и огляделась изумленно: она и забыла, что они не одни!
Вокруг собралась толпа. Кажется, их обступили все, кто был в это время на площади.
– Еще? – спросил Митя – снова едва дрогнувшими губами, не отводя от нее глаз.
– Да, – ответила она.
И звуки полились снова – к ней, к небу, к воде в просветах улиц, к бесчисленным куполам и башням Венеции…
Лера поняла, что звуки затихли, только по шквалу аплодисментов. Бешено хлопал парень из музыкальной компании, зажав под мышкой кларнет; аплодировала молодая парочка в одинаковых ярко-красных пальто; хлопал какой-то старик в смешной вязаной шапочке с голубым помпоном и мальчик лет пяти с покрасневшим от холода носом.
– Благодарю вас, маэстро Гладышев! – воскликнул хозяин скрипки, принимая ее из Митиных рук. – А я только теперь вас узнал. Я вас слышал на «Музыкальном мае» во Флоренции, вы исполняли «Кантабиле» Паганини, помните? А я учусь в Консерватории в Риме. Но бывает же такое! А я-то захватил с собой скрипку только для того, чтобы отыграть билет до Венеции…
– Чего только не бывает, – повернулась к парню Лера. – Я ведь тоже еще вчера не знала, зачем еду сюда.
– А теперь, синьор, – вдруг сказал Митя, обернувшись к гитаристу и подмигивая ему. – Теперь я хочу сыграть на вашей гитаре любимую песню синьоры!
Парень с готовностью протянул ему гитару.
– Моя чудесная синьора любит это больше, чем Моцарта и Вивальди, она у меня невообразимо музыкальна, – приговаривал Митя, трогая гитарные струны.
Лера засмеялась его словам; ветер с Лагуны высушил слезы на ее щеках.
Конечно, он запел про Кейптаунский порт – про то, как четырнадцать французских моряков идут туда, где можно без труда и женщин, и вина найти всегда…
Остальные музыканты тут же подхватили мелодию – полились серебряные звуки кларнета, зазвучала скрипка римского студента. Толпа вокруг засмеялась, и монеты дождем посыпались в жестянку, под следующую песню – про лютики-цветочки у меня в садочке, милая, любимая, не дождусь я ночки…
– Все, синьоры! – сказал Митя, поднимая вверх гитару под смех и аплодисменты. – Я благодарю вас за участие в концерте. Женщину я уже нашел, а теперь пойду искать вина, как только что и было спето.
И, подхватив Леру под руку, он быстро пошел через площадь к Пьяцетте, сопровождаемый овациями.
– Ну, Митенька, – объявила Лера, – можешь быть спокоен: свой билет до Венеции ты всегда отыграешь на Сан-Марко!
Они незаметно забрели далеко – в самую глубь Венеции миноре, – выпили вина в какой-то маленькой траттории, на террасе, зажатой между домом и каналом. Вода плескалась у самых ног, и глухо ударялась о террасу привязанная рядом гондола.
– А дядя Леха? – спросила Лера.
Она хотела объяснить, что – дядя Леха. Но Митя понял и так. Лера догадалась об этом по тому, как осветилось его лицо.
– Он удивительный человек, – сказал Митя. – В нем есть то же, что было в маме, – то же благородство, та же внутренняя утонченность. И понимаешь, он не только чувствует неуловимые душевные движения, но всегда имел мужество жить так, как они ему подсказывали. Даже если потом приходилось тяжело расплачиваться.
– Он так на тебя смотрел всегда… – вспомнила Лера. – Я в детстве не понимала, почему.
«А теперь понимаю», – хотела добавить она, но промолчала.
– Он меня оберегал, – снова улыбнулся Митя. – Как тогда, с Жохом. Говорил, что я должен жить так, как хочу. Меня мама все время хотела так оберегать, но так – не могла. Ей ведь трудно это было – согласиться с тем, что я должен жить, как хочу, ей это опасным казалось… – Как всегда, когда он вспоминал о матери, Митино лицо неуловимо просветлело, и одновременно печальная тень мелькнула в глазах. – Я его спрашивал, Алексея Константиновича, – продолжал он, помолчав. – Я его спрашивал: «Как же – как хочу? А если это будет просто мой каприз?» А он: «Ничего, Митя, твои капризы дорогого стоят». Баловал меня, в общем, – закончил Митя. – Но это ничего оказалось. Жизнь зато никого не балует, он-то это хорошо понимал…
Потом они медленно шли по Фондамента Нуова к двенадцати мостам – то и дело останавливаясь, глядя то на серебристо-серую воду, то друг на друга. Просветы в тучах затянулись, и разноцветные дома были теперь освещены таким же серебряным, как вода, отовсюду льющимся светом.
Голова у Леры слегка кружилась, и она не отпускала Митину руку.
– Ты мне не сказал все-таки, – спросила она. – Приедешь ты в Москву?
– Да. Разве не сказал? Я приеду, они хотят, чтобы я приехал – весь оркестр. Все это кончилось – интриги эти, борьба за власть. Оно и должно было кончиться, я был в этом уверен. Я же сам собирал этот оркестр, я каждого знаю и чувствую иногда лучше, чем себя… Но мне не хотелось торопить, ты понимаешь? Мне хотелось, чтобы они сами… Нет, не просили меня, но чтобы они сами поняли, что мы значим друг для друга.
Лера смотрела, как ветер перебирает его темные волосы, как отблески от воды переливаются в глазах.
«Что же это? – думала она. – Ведь это Митя, ведь я знаю его всю жизнь – где же все это было, почему вдруг возникло только теперь?»
Но ответить было невозможно, да она и не искала ответа – только смотрела на Митю.
– Это хороший оркестр, о котором ты говоришь? – спросила она.
– Он не просто хороший… Конечно, им многого не хватает, они меня иногда злят до невозможности – особенно когда поработаешь в Европе и привыкнешь к точности интонаций, да и просто к дисциплине привыкнешь. Но зато они так эмоциональны и так чувствуют самую суть того, что исполняют, что пессимизм быстро проходит. Тем более, некоторые – мои однокурсники по Консерватории.
Митя улыбнулся – наверное, вспомнив тех, о ком говорил сейчас.
Сумерки опустились на город незаметно. Потемнела вода в каналах, еще таинственнее стали бесчисленные львы на фронтонах и карнизах.
– Ты, наверное, на гондоле хочешь покататься? – спросил Митя. – Жаль, луны не видно, а то бы я стоял с гитарой, весь в лунном свете, и пел «O sole mio», бросая на тебя проникновенные взгляды.
– Зачем ты смеешься, Митя? – тихо спросила Лера. – Что с тобой?
Он действительно переменился, она сразу это заметила – как будто сумеречная тень набежала на его лицо.
– У меня сегодня вечером самолет, – сказал он. – И на гондоле мы все равно не успеем покататься…
– Мы… не вернемся в отель? – спросила Лера.
– У нас был чудесный день, – не отвечая на ее вопрос, сказал Митя. – И ты мне за него благодарна, я знаю. Как в Стамбуле когда-то, помнишь? Но… Я не хочу, чтобы ты была благодарна, Лера.
– Ты думаешь о том, что из любого чувства, кроме благодарности?.. – догадалась она.
– Видишь, мы читали одни и те же книжки. – Лера заметила, как улыбка скользнула по Митиному лицу, не осветив его радостью. – Пойдем, заберем сумки. Мы можем вместе ехать в аэропорт, если ты, конечно, не хочешь остаться еще.
– Не хочу, – покачала головой Лера.
Зачем ей было это «еще»? Зачем была ей Венеция, и Москва, и весь мир, когда глаза его потухли, и вместе с ними снова потухли краски мира, вспыхнувшие было в этот день?
– Пойдем, Митя, – сказала она. – У меня черт знает сколько дел завтра, и Аленка соскучилась… Ты не помнишь, во сколько самолет на Москву?
