Слабости сильной женщины - Берсенева Анна (читать полную версию книги TXT) 📗
Когда самолет взлетал, облака над Венецией ненадолго развеялись, и Лера смотрела, как уменьшается, словно падает вниз, город на воде, похожий на двух плоских рыб.
Она вдруг вспомнила, как исчезла со стены фотография отраженной Венеции, и ей показалось, что это произошло снова.
Митин самолет в Вену был раньше, чем ее московский, и Лера не могла забыть то чувство отчаянной, невосполнимой оставленности, которое охватило ее, когда она смотрела, как он не оглядываясь идет через зал за таможенной калиткой.
Когда они прощались, Митя взял ее за руку и, помедлив мгновение, поцеловал – прикоснулся к ее губам коротким, стремительным поцелуем. Лера едва удержалась, чтобы не схватить его за руки, за рукава расстегнутого пальто – чтобы не держать его, не просить остаться…
«Этого не было во мне – и вот это появилось, непонятно отчего, – думала она. – А в нем, значит, нет. Просто он пошутил с ребятами-музыкантами, чтобы меня немного развеселить. Он же и раньше любил меня радовать, ничего в нем не изменилось».
Бесчисленные, беспорядочно рассыпанные огни ночной Москвы засияли внизу; Лера застегнула пальто.
После влажной, серебристой венецианской зимы в Москве было так холодно, что у нее дыхание занялось, пока она дошла от трапа до здания аэропорта. Совершенно белые от инея деревья стояли вдоль дороги от Шереметьева, и Лере показалось вдруг, что даже деревья смотрят сурово.
Впервые она шла через свой двор с таким чувством: ей казалось, что само их детство, каждым воспоминанием, стеной стоит между нею и Митей.
Лера не могла понять, почему это случилось – вдруг, так неожиданно и мгновенно, почему произошел этот странный надлом? Они стояли у моста Вздохов и смотрели, как медленно, в угасающем зимнем свете, плывет гондола по узкому каналу между Палаццо Дукале и тюрьмой Карчери – и вдруг Митино лицо потемнело, и он сказал о проникновенных взглядах…
Она заставляла себя обидеться на него – может быть, это помогло бы?
«У него своя жизнь, – говорила себе Лера. – Я не знаю его жизни, не знаю, что его волнует и что ему надо. И он ведь не обычный человек, настроение у него меняется быстро. Может быть, у него вообще не настроение бывает, а тот самый каприз, минутная прихоть, ведь я даже этого не знаю о нем… И что же, так легко отказаться от всего, что так трудно далось мне в жизни? И ради чего – чтобы ненадолго стать причиной его капризов?»
Она думала об этом упорно, она старалась сравнивать Митю с мужчинами, которых знала, – с Костей, с Валиком Старогородским. Именно с теми мужчинами, у которых была своя жизнь и которым она, Лера, была нужна как маленький камешек в их мозаике, для которого отведено определенное и неизменное место.
Дел у нее действительно было много – как всегда. И только вечерами, когда все уже засыпали и она подходила к окну, всматриваясь в темные окна напротив, Лера думала обо всем этом – заставляла себя думать именно так, и заставляла себя не думать иначе.
Она даже не удивилась почти, когда занавеска в Митином окне осветилась изнутри последним зимним вечером. Не удивилась, но вздрогнула и присела на подоконник. Она ждала, что Митя покажется в просвете подъезда и вспыхнет огонек его сигареты.
Но его не было, хотя свет в его окне погас. И телефон молчал – и не надо было ждать.
Только по этому светящемуся окну Лера знала, что он уже больше недели как приехал. Других знаков его приезда просто не было.
Наконец она не выдержала и рано утром, перед работой, поехала на Большую Никитскую. Она стояла у входа в Консерваторию, смотрела на Митино имя на афише и пыталась понять, когда это – десятое марта? До нее не сразу дошло, что десятое – сегодня; все числа выветрились из ее головы.
– Что это ты сегодня заторможенная такая? – удивленно спросила Зоська. – Ты слышишь, Лер, с телевидения тебе звонили. Перезвонишь?
– Да-да, – рассеянно кивнула она. – Позвони сама, а, Зосенька?
Она думала только о Мите – о том, как вздрогнули его губы, когда он спросил ее: «Еще?» – и звуки понеслись в небо над Сан-Марко…
Он был прав: Лера действительно никогда не была особенно музыкальна и действительно любила простые песенки. Но сейчас ей казалось, что звуки не умолкают, что скрипка бесконечно звучит в его руках.
Глава 14
Оркестр уже был на сцене, уже отзвучали таинственные и беспорядочные звуки настраиваемых инструментов – и стояла последняя тишина ожидания.
Лера чувствовала, как сердце проваливается в гулкую пустоту и бьется там, в тайной тишине. Она ждала, когда появится Митя; больше не существовало ничего, и в глазах у нее темнело от этого единственного ожидания.
И она пропустила этот момент – когда он вышел и остановился перед оркестром, под нетерпеливые аплодисменты зала!
У нее было хорошее место – сбоку и близко. То есть, кажется, это было не самое лучшее место для того чтобы слушать музыку – ну конечно, Митя сам говорил ей однажды, что слушать вблизи плохо, – но зато Лера видела его лицо даже тогда, когда он повернулся к оркестру и забыл о зале.
Она видела его таким только однажды – в то утро, когда глаза его были еще закрыты и что-то огромное, ей непонятное, совершалось с ним, хотя он просто спал. Глаза его были сейчас чуть прищурены, потом он поднял руки, словно разрешив оркестру начинать – и первые звуки полились в зал.
Лера знала, что сегодня будет Бетховен и Чайковский, но она забыла обо всем, глядя на Митины руки. Она бывала на его концертах – правда, ужасно давно; ее всегда восхищало исполнение. Но только теперь она понимала, что же происходит…
Токи жизни – те самые, которые она чувствовала прежде и которые казались исчезнувшими из ее жизни безвозвратно, – текли через его пальцы и заряжали оркестр такой мощью, с которой ничто не могло сравниться.
Лера всегда стеснялась признаться в том, что ей не совсем понятно, что же делает с оркестром дирижер. Ведь музыка уже написана и изменить ее нельзя, и ведь все музыканты, конечно, знают свои партии? Теперь она смотрела на Митины руки и понимала: ничего не произойдет без их разрешения, ни один звук не прозвучит, если не будет вызван к жизни их движениями.
Она поражалась прежде: откуда это выражение твердости и силы в каждом его взгляде, ведь он музыкант, ведь он имеет дело с чем-то тонким и неуловимым, и к чему же эта твердость? Но теперь звуки неслись, сметая все преграды, они были неостановимы как выстрелы, хотя звучали пронзительно и легко, их было так много, что невозможным казалось совладать с ними…
Сердце у Леры занялось, голова закружилась – ей впервые стало страшно, когда она окунулась в этот мощный звуковой поток и почувствовала всесилие звуков. Она поняла, что ей знакомо это чувство, хотя никогда прежде оно не связывалось для нее с музыкой. Это было чувство собственного бессилия перед страшными потоками жизни, которые могут смести кого угодно, сломать человека и заставить его поступать против собственной воли.
Лера едва не зажала уши, настолько жуткой показалась ей ее догадка. Она вспомнила, как сидела перед телефоном, как вкрадчиво звучал в нем голос с едва уловимым акцентом, как ничего нельзя было сделать и как зияла распахнутая постель Стаса Потемкина…
Все было связано в жизни, и музыка говорила об этом с такой неотменимой ясностью, которой не обладают слова.
И вдруг она почувствовала: что-то изменилось и, подняв глаза, поняла – что. Митя остановил этот поток, руками остановил то, что остановить было невозможно. Он словно показал ей: видишь, в жизни это так – пугающе, безжалостно, – но со мной это не будет так, не бойся, подружка моя дорогая…
Лера улыбнулась: ей показалось, будто он произнес это вслух. Она услышала, что духовые звучат теперь глуше, а скрипки отчетливее. Но дело было не в звучании отдельных инструментов – весь оркестр был единым дыханием, и оно больше не пугало ее.
