Экзотические птицы - Степановская Ирина (лучшие книги онлайн .TXT) 📗
— Как там в операционной, не привезли еще больную? — спросил Ашот, обнажая оперированный бок и легонько сгибая ноги, чтобы было не так больно.
— Заканчивают, наверное! — Сестра мельком взглянула на часы. — Сейчас приедут! Расслабься! — Она взяла из лотка в одну руку ножницы, а в другую зажим.
— Вы простужены, что ли?
— Да прицепилась зараза какая-то! — ответила медсестра. — Здесь в больнице как только не заразиться! Вон какие сквозняки! Отлежаться бы надо, а работать некому!
«Все русские почему-то похожи на Надю, — подумал Ашот, глядя на сосредоточенное и даже опухшее от насморка лицо сестры, хотя было совершенно непонятно, что он нашел общего между прозрачной, похожей на тень тоненькой Надей и этой дородной, здоровой и сильной молодухой, да еще с наполовину закрытым маской лицом. — Что-то у всех русских женщин в лицах есть общее. То ли генетический отблеск перенесенных страданий… то ли философское отношение к ним». Швы ему сестра удалила играючи.
— Ну, теперь можешь бегать! — Она провела палочкой с йодом и спиртом по молодому, формирующемуся рубцу и звонко хлопнула Ашота по животу резинкой пижамных штанов. — Ничего, доктор! — широко улыбнулась она и шмыгнула носом. — Живы будем, не помрем! А коли будем помирать — так один раз! — Она собрала свой лоток и выплыла из палаты, широко раскрыв перед собой дверь мощным пинком. Полы ее застегивающейся на спине медицинской куртки весело заколыхались сзади в такт шагам грузного тела, и Ашот подумал, что, может, действительно — если помирать, так уж лучше один раз и наверняка.
— Меня вот вытащили! — вслух сказал он. — А Надя погибла.
Он вспомнил, как в тот же последний вечер в Америке, когда он уже сдавал смену, в помещение больницы явился полицейский, которого Ашот знал в лицо и думал, что тот тоже его знает. Полицейский посмотрел на Ашота, но не стал пока подходить к нему, официальным голосом осведомился, где найти старшего. Ответственный за смену доктор Коллинз был как раз в своем отсеке. Полицейский прошел к нему, и они там о чем-то недолго разговаривали. Ашот хотел уже уходить, когда вышедший полицейский щелкнул пальцами в его сторону.
— Задержись-ка, парень! Я хочу поговорить с тобой. Ашот не без напряжения остановился. «Неужели они не хотят меня выпускать? — подумал он. — Но тогда при чем здесь обычный полицейский? Это дело консульства или ФБР». Ему почему-то вспомнилось, как часто в московском метро у него проверяли документы.
— Ты ведь хорошо знал миссис… — Полицейский запнулся. Вероятно, он был неплохой парень, но русские слова ему не удавались. Ашот понял, что коп силится произнести Надину фамилию.
— Да, я ее хорошо знал. Она была моим другом, — подтвердил Ашот. «Наверное, он пришел по поводу ее мужа…» — подумал он.
— Сожалею, — сказал полицейский. — Сегодня вечером миссис… — Он опять запнулся, шевеля мозгами, на Надиной фамилии. — Не справилась с управлением автомобилем и погибла, врезавшись в рекламный щит. Представители страховой компании уже на месте. Тебе надо поехать со мной, показать ее комнату.
— Кто-нибудь видел, как она ехала? — внезапно охрипшим голосом спросил Ашот.
— Только издали. Люди в следовавшем за ней автомобиле видели только, что она на большой скорости не вписалась в поворот, вылетела за ограждение, машина перевернулась, ее выбросило, а тут как раз стоял щит. Извини, — добавил полицейский, увидев, каким стало у Ашота лицо. Он молча прошел к своей машине, где на заднем сиденье сидели еще двое, чернокожий и белый. Ашот сел впереди, и они поехали.
«Будто в бесконечном американском фильме…» — вспомнились ему Надины слова.
В комнате люди искали, как он понял, наркотики. Ни на что другое они внимания не обращали. Коробки с медицинской литературой небрежно пинали ногами. У учебников отдирали корочки и вытряхивали книжную пыль на пол. Во время этого осмотра он украдкой взял из коробки маленький старинный томик и положил в карман. «Серебряный век. Поэзия», — было вытиснено курсивом на уже оторванной полицейскими обложке.
Теперь он хотел съездить к ее родителям в Петербург. А у самой Нади, все еще такой живой в его памяти, он хотел спросить, когда она возникала перед ним тревожным видением с желтыми глазами: «Что же ты не пела в дороге русские песни, Надя? Почему ты не пела их? Почему ты не пела?»
— Привезли там твою знакомую! — кивнул в направлении послеоперационной палаты сосед Ашота, зачем-то поминутно выходивший в коридор, и Ашот решил идти туда, чтобы все узнать. Но подойдя к двери и увидев через неприкрытую щель лежащую без сознания Тину, всю опутанную проводами и трубками, хлопочущую возле нее Машу и бледно-зеленого Аркадия, опустошенно сидящего над чашкой кофе и стаканом коньяка, он решил дать ему отдохнуть и прийти в себя.
«Зайду попозже. Не до меня им сейчас!» — сказал он себе и поплелся обратно в свою палату. А в коридоре у окна напротив послеоперационной палаты, вся сжавшись, тихонько стояла плачущая женщина с высоко взбитой прической. Только Ашот не понял, что это Тинина мать, так как никогда с ней лично не встречался и в лицо ее не знал.
«Та-та-та! Та-та-та!» — сначала тихо, а потом все громче доносилось из-за закрытой двери кабинета Михаила Борисовича Ризкина. На столе его на картонных планшетках лежали принесенные с утра лаборанткой свежеокрашенные и высушенные стекла препаратов надпочечника. В свете солнечных лучей, льющихся в это прекрасное утро через занавеску окна, стекла отливали оттенками роз и сирени. И хоть пахли они отнюдь не цветочными ароматами, а воняли спиртом и ацетоном, Михаил Борисович в предвкушении интересной работы смотрел на них, романтически улыбаясь, будто влюбленный рассматривает какую-нибудь мелочь, оставленную после свидания предметом его обожания. Постоянно желчный в любое другое время, за микроскопом Михаил Борисович Ризкин становился совершенно неузнаваемым человеком. Он даже ласково разговаривал с этими плоскими прозрачными стеклышками с микроскопически тонкими срезами ткани на них, накрытыми еще более тонкими стеклянными пластинками. Он радовался каждой своей морфологической находке, невзирая на то, каким образом она была получена — посредством ли операции или же вскрытия. Его радовали само соответствие, логичность и завершенность функции и формы, о которых он мог судить, глядя в микроскоп и сопоставляя свои находки с клинической картиной больного. Если Эркюля Пуаро радовали его собственные «маленькие серые клеточки», то Михаила Борисовича радовали клеточки разных цветов и тканей. Более того, по нюансам оттенков, по величине и форме клеток, по виду их ядер, полноте цитоплазмы и включений, по самому их количеству он мог делать глубоко идущие выводы, от которых зависела жизнь больного. Или, что было, впрочем, иногда не менее интересно, он констатировал, отчего наступила смерть. Его работа была в чем-то сродни деятельности самого Бога, но Михаила Борисовича никогда не радовало, что он может вершить судьбы людей. Его интересовал сам процесс. Только процесс. И выводы, вытекающие из него.
Сейчас перед ним были стекла операционного материала. Он прекрасно знал, от кого был взят материал. «Будет жаль, если там что-нибудь плохое!» — сказал Михаил Борисович себе, пододвинул на всякий случай поближе атлас опухолей человека и, хлопнув для затравки в ладоши, уселся за микроскоп. Микроскоп был для него родным существом. Он на ощупь знал каждый его винт, каждый выступ. Он был будто его вторые, дополнительные, глаза. Микроскоп имел автономную систему электрического освещения, но сейчас почему-то рука Михаила Борисовича сама потянулась, как в прежние годы, когда еще микроскоп у него был совсем простой и старый, поправить зеркало. Это движение выдало в нем легкое волнение. Он удивился и хмыкнул, пожал плечами, сел поудобнее, перебрал на планшетке несколько стекол. Посмотрел одно из них на свет, выбранное по каким-то одному ему известным признакам, и первым положил его на предметный столик микроскопа. Лаборантка, проходившая мимо двери его кабинета, услышала сдавленный возглас: «Ага!», а потом звуки замельтешили, как мелкая дробь.
