Экзотические птицы - Степановская Ирина (лучшие книги онлайн .TXT) 📗
Он повернулся на спину, натянул на лицо одеяло. Он не хотел никого видеть, кроме Аркадия. Другой бок еще очень болел, и на нем нельзя было лежать. «Если бы ее привезли, я бы услышал, — подумал он. — Послеоперационная палата здесь неподалеку, я сам лежал там три дня. Значит, еще не закончили». О другом исходе операции он не хотел думать. Он стал вспоминать Тину. Не ту, распластанную на функциональной кровати, которую он видел два дня назад, а ту, энергичную и бодрую, умную и очень профессиональную Валентину Николаевну, у которой он научился многому в свое время. И как в старом фотоаппарте, у которого заело механизм перематывания пленки, лица Нади и Тины, хотя и были совершенно непохожи, как-то странно наложились одно на другое и слились в одно-единственное, одновременно и знакомое, и незнакомое, но очень дорогое лицо. А потом, заслонив его, откуда-то сзади, издалека выплыло еще одно лицо — Тани. Он вспомнил, как позавчера сидел в халате у окна своей палаты и смотрел, как двое мужиков, его соседей, играют за столиком в домино. Почему-то все замолчали, когда она вошла. Он узнал ее сразу и сразу сказал, что с тех пор, как они не виделись, она похорошела еще больше, и это было истинной правдой. Он увидел некоторое замешательство в ее лице. Неловко она положила к нему на постель пакет с яблоками и апельсинами.
— Ложись, ложись! — сказала она, увидев, с каким трудом он, опираясь на палочку, встал и подошел к постели. — Я посижу рядом… Я все ждала, что ты позвонишь, — как только он сел, сказала она.
— Я собирался, — он сам не понял, почему начал оправдываться, — но я не знал, все ли еще ты в Париже и одна ли?
— Для этого телефон и существует, чтоб можно было позвонить и узнать. — Она сидела на старом, изрезанном стуле возле его кровати и смотрела в пол. Он замолчал, тоже не зная, что сказать. Он не ожидал встретить Таню здесь, в больнице, в роли беспомощного пациента. Он не был готов к такой встрече.
— Ты давно приехала?
— Неделю назад.
— Почти как и я. Они опять помолчали.
— Тебе было нелегко? — наконец спросил он, а сам подумал: «Надо было лучше расспросить про красоты Парижа, а то подумает, что я стал идиотом».
— Ужасно трудно! — ответила ему Таня и рассмеялась.
— Чему ты смеешься?
— Сразу видно, что ты свой человек! Чужой в этом случае стал бы расспрашивать про красоты Парижа.
— Я и об этом хотел спросить! — улыбнулся Ашот.
— Там все чужое и все чужие! — сказала Татьяна. — Пока сам там не поживешь, понять это трудно. Я даже родителям не могу это рассказать. Хочу рассказать, а не могу. Вижу, они меня совсем не понимают. — Она замолчала, будто вспоминая. — Вот, например, праздники! Четырнадцатое июля — День взятия Бастилии, шум, грохот, иллюминация, по улицам течет праздничная толпа. Ты идешь вместе с ней, умом ты понимаешь эту толпу, но в душе у тебя чувство, будто ты побывал в зоопарке. Потому что тебе с детства помнится другая дата: 7 ноября, осенний дождь или первый снег, красные гвоздики, пирог с рыбой на столе, праздничный торт, шубы гостей в коридоре. Так было, когда я была еще совсем маленькая. Мне было плевать и на Ленина, и на революцию, но для меня это был праздник! Она помолчала.
— Столько народу всегда рвалось в Париж! Артисты, художники, где они теперь все? Черт их знает, затерялись где-то… Оттуда посмотришь — и вся твоя страна, и твой дом, и твои родные похожи на один очень небольшой запутанный клубок, такой маленький, что все, что здесь ни случается, там представляется как твое личное дело. Тебе кажется, что это происходит именно с твоими близкими людьми, с твоим домом.
Таня вспомнила, как она чуть не сошла с ума, когда узнала про «Норд-Ост». Ашот подумал, что никогда раньше не слышал от нее таких слов.
— Но что самое интересное, — продолжала Татьяна, — как только уедешь оттуда, поживешь с недельку в нашей московской действительности, и будто само у тебя вырвется: «Господи Боже мой! Хоть бы опять куда-нибудь туда, подальше!»
Ашот грустно хмыкнул. Он и сам в своих мыслях за время лежания на больничной койке не раз возвращался на теплую лужайку у дома, где босиком расхаживала Сусанна по прижухлой траве, где бегали и играли в мяч ее дети.
— А у тебя-то как шла жизнь? — опомнившись от воспоминаний, спросила Татьяна.
— Отлично! — ответил Ашот. — Я был в краях, где всегда тепло, обыватели живут хорошо, много едят и пьют, но они не такие, как мы. Ходят в церковь, стараются честно работать, напоминают детей, которым очень хочется быть послушными, потому что они знают — за хорошее поведение следует награда. Стараются не пакостить друг другу, потому что не любят нарушать законы. Где надо и не надо размахивают своим благом. Фискалят в полицию. Живут одним днем. Ты видишь перед собой квалифицированного санитара больницы.
— Там действительно все очень сложно для нас?
— Да, очень сложно. Я работал вместе с одной женщиной из Питера, Надей. Так ты не представляешь, через какие трудности пришлось ей пройти, чтобы стать только стажером, еще даже не полноценным врачом.
Ашот не заметил, как увлекся, и стал рассказывать Тане и про больницу, и про Надю, и про то, как они сидели под лошадиными сбруями в забегаловке старого мексиканца.
— Почему же ты не расскажешь о том, как ты с ней спал? — Синие, как льдинки, глаза Тани и такой же холодный голос моментально отрезвили его. Он почувствовал, будто холодный нож врезался ему под ребра и отсек от живого сердца кусок плоти.
— Надя была мне другом, — тихо сказал Ашот и сжал зубы, чтобы унять дрожь подбородка. «Чертова астения! — подумал он. — Когда же наконец восстановятся нервы?»
— Кто-то из знаменитых сказал, что с женщинами можно дружить либо до того, либо после! — Губы Тани презрительно искривились. — Не подумай чего-нибудь, мне просто интересно. Она была лучше меня? В постели, я имею в виду! Я ведь поняла, что дружили вы не один год!
Ашот помолчал, медленно переводя взгляд с Таниных глаз на ее прямой нос, на высокие скулы, на красиво вырезанные упругие губы, на прекрасные русые волосы, обрамлявшие овал лица.
— Красивая ты! — наконец сказал он. — И лицо у тебя красивое, и фигура замечательная. Но ответь же мне, дорогая моя… — Тут Ашот сделал паузу, и Таня угадала, что он сейчас скажет. Она ошиблась в нюансах, но не ошиблась принципиально в той мысли, которую он высказал вслух. — Но ответь же мне, — повторил Ашот. — Почему каждый раз, когда я с тобой разговариваю, выясняется, что ты совершенная, просто непроходимая дура? И не могла бы ты, хоть на короткое время, хотя бы только на то, когда мы видимся, а видимся мы достаточно редко, как-нибудь скрывать этот свой недостаток? Чтобы он не так бросался в глаза?
Мужики, сидевшие в палате за домино и явно прислушивавшиеся к разговору, противно заржали. Таня поднялась со стула, устало поправила на его постели одеяло.
— Желаю тебе скорее поправиться! — сказала она, повернулась и пошла к двери. Заходить еще в палату и к Тине у нее уже не было никакого желания.
«Ну вот все и решилось само собой, а я действительно дура», — сказала она себе, спускаясь по лестнице.
«Ну вот все и кончено! Дозвонился!» — подумал Ашот, встал, согнувшись, как старик, и снова пошел смотреть, чем закончится партия в домино. Мужики хотели его о чем-то спросить, но, увидев его лицо, не стали связываться.
— Эй, чего разлегся! — вдруг услышал из-под одеяла Ашот. Он открыл глаза и увидел перед собой соседа с койки напротив. — На перевязку зовут! Сестра сказала, доктор велел тебе швы сегодня снять!
— Иду! — Ашот осторожно повернулся на бок и уже из этого положения стал вставать. Но пока он вставал, поправлял свою пижаму, халат, так как даже в больничной одежде все-таки старался выглядеть пристойно, в дверях выросла дородная фигура медсестры в маске, с лотком в руках, накрытым марлевой салфеткой.
— Сами доктор, а порядков не знаете! — укорила она его и легким движением свободной руки повалила на постель. — Лежите уж, сама к вам пришла, не идти же назад! Здесь сниму швы! — Судя по выраженной гнусавости, у нее был жестокий насморк.
