Обнаров - Троицкая Наталья (книги бесплатно без TXT) 📗
По вкушении из чаши священник взял правые руки супругов и соединил их, покрыв концом епитрахили.
– Помните, что Бог соединил, человек да не разлучит.
Обнаров сжал руку жены, погладил ее тонкие пальчики. Он наконец понял, что именно этого прикосновения, этого ощущения ее тепла, ее близости ему не хватало все время. Он даже почти поддался искушению поцеловать ее руку, но священник строго водрузил поверх епитрахили свою руку и произнес короткую молитву. Потом он взял с аналоя крест и повел мужа и жену вокруг аналоя с лежащим на нем Евангелием.
Они обходили аналой трижды, и хор, ликуя, пел тропари, и торжественно звонили колокола на церковной колокольне, и мурашки бежали по коже, и сердце замирало восторгом.
Когда муж и жена встали на прежнее место, священник приблизился к ним и с молитвой снял венцы, забрал свечи, крестом благословил мужа и жену и повел за собой, на амвон, где у алтарных врат супруги поцеловали принесенные из дома иконы: муж – икону Спасителя, которой его затем благословил священник и передал в руки, а жена – икону Богородицы, которой ее тоже благословил священник и передал в руки. Спустившись на нижнюю ступеньку амвона, они остановились.
– Дайте целование друг другу, чтобы поздравить со светлой радостью, – сказал священник. – И вы теперь можете подойти, поздравить, – он приветливо кивнул притихшим Беспаловым.
Церемонное троекратное целование, радостные улыбки, добрые слова.
Священник нараспев произнес отпуст:
– Иже в Кане Галилейстей пришествием Своим честен брак показавый, Христос истинный Бог наш молитвами Пречистыя Своея Матере, святых славных и всехвальных апостол, святых боговенчанных царей, равноапостолов Константина и Елены; святого великомученика Прокопия и всех святых, помилует и спасет нас, яко Благ и Человеколюбец!
Хор радостно подхватил:
– Многия, многия лета! Многия лета! Многия лета! Многия лета! Многия лета…
Это многолетие неслось им вслед, переливаясь серебряными колокольчиками.
На улице, дав волю чувствам, супруги обнялись и замерли, душа к душе.
– Ну, все! Ну, все! – растроганно сказал Беспалов. – Не могу смотреть на этот любовный беспредел.
– Сережа, я тоже венчаться хочу, – капризно объявила Ольга Беспалова.
Беспалов сунул сигарету в рот, щелкнул зажигалкой, крепко затянулся, с шумом выдохнул дым и с зеленой тоской в глазах сказал:
– Для того, чтобы венчаться, любить друг друга надо.
– Нет, ты патентованная свинья, Беспалов! Значит, двоих настрогал…
– Оля, любовь – это же как картины, нарисованные слепыми.
«Больной!» – пробубнила Беспалова и покрутила пальцем у виска.
– Костя, мы подарки священнику и хору отнесем, а вы в машину садитесь, – сказал Беспалов.
Мотор урчал прилежно и ровно. В машине было еще холодно. Остывший салон прогревался медленно. Обнаров держал в объятиях жену, укутанную в теплый плед, и казалось, никакая сила не может теперь их разлучить.
– Костенька, спасибо тебе, мой хороший. Я такая счастливая! – осторожно, словно опасаясь, что услышат посторонние, сказала она.
Он тихонько поцеловал жену в макушку, еще теснее прижал к себе.
– Давно я слышал притчу. Одного монаха-отшельника, известного своей прозорливостью, умением исцелять и даже, подобно Христу, ходить по воде, спросили, как устроен мир. Он ответил: «Нет пространства, нет времени. Есть любовь. И только любовь». Как же он был прав…
До начала спектакля оставалось не больше двадцати минут.
Одетый, загримированный Обнаров сидел, облокотившись о гримерный столик и курил, глядя отсутствующим взглядом на свое отражение в зеркале. Он никогда не понимал, как можно «настраиваться» на спектакль, как можно было «сосредоточиваться» перед спектаклем. Перед спектаклем он всегда ощущал тупую пустоту, точно существовал в вакууме и внутри него тоже был вакуум, куда не проникали ни мысли, ни чувства, ни эмоции. Даже когда шел по длинному узкому коридору к сцене, он никогда не думал о спектакле и очень удивился бы, если бы кто-то подошел к нему и сказал, что через минуту-другую он окажется на сцене. «Включался» он моментально, с первого шага, едва едкий свет софитов ударял в глаза.
– Привет, Костик!
Дина Друбич по-свойски чмокнула Обнарова в щеку, обняла за шею и, прижавшись щекой к его щеке, посмотрела на их отражения в зеркале.
– Привет, красавица.
Обнаров втянул носом, раз, потом другой.
– Ап! – Дина, точно фокусник, поставила на столик перед Обнаровым начатую бутылку коньяка и два бокала. – Выпьем. Отметим!
– Да я смотрю, ты уже наотмечалась. Ничего, что тебе спектакль играть?
Она наморщила нос, тряхнула каштановыми кудрями.
– Плевать!
Партнерша присела на краешек гримерного столика перед Обнаровым и с деланной веселостью разлила коньяк по бокалам.
– Уже в образе, как я погляжу? – подозрительно спросил Обнаров.
– Ага, – кивнула та и ладошкой вытерла побежавшую по левой щеке слезинку.
– Что, позволь спросить, отмечать будем?
– Отмечать будем мой последний выход в «Берлинской стене». Все, Костя. Поиграли и хватит.
– Дина, я ничего не понимаю. Да поставь ты рюмку!
Дина сдержанно всхлипнула, прикрыла глаза ладошкой.
– Я ухожу из спектакля. Что тебе не понятно?!
– Все не понятно. Ты уходишь из спектакля. Почему?
Она коснулась ладонями его лица, притянула к себе, лбом уперлась в его лоб.
– Теперь с тобой будет Кира Войтенко играть. У нее и спросишь.
– Дина, это шутка?
– Да какая шутка, Костя?! Она уже репетирует! Меня сегодня утром Севастьянов вызывал! – сквозь слезы выкрикнула Друбич. – Понимаешь, я по коридору иду, слышу свой текст. Смотрю, а на сцене эта б…дь! Сейчас в первом ряду сидит, гадина. Посмотреть на мою лебединую песню пришла.
– Все. Все! Прекрати. Сейчас глаза «поплывут». Держи салфетку.
Он налил стакан воды, подал Друбич, глянул на часы.
– Севастьянов никогда раньше восьми не уходит.
Друбич схватила его за руку.
– Не ходи! Ты наживешь себе неприятности. Не ходи! Прошу тебя, Костя. Тебе и без меня несладко. Симонец на тебя очень злой за твои «отмены». Не надо.Он жестко убрал ее руку и, взяв со столика бутылку, вышел.
– «Сердце красавиц склонно к измене…» – тихонько, себе под нос, напевал Севастьянов, с довольной улыбкой изучая только что полученную смету на ремонт театра. – «…и к перемене, как ветер в мае…» Так-так-так-так-так… Очень хорошо. Просто прелестно. Так-так-так…
Директор театра, он же его художественный руководитель заслуженный артист СССР Олег Ефимович Севастьянов был в приподнятом настроении, потому что наконец сбылась его давняя мечта и прекратилась наконец его давняя «головная боль»: на капитальный ремонт театра появились деньги.
– Разрешите, Олег Ефимович?
– А! Константин Сергеевич! Входи, входи, дорогой. Присаживайся.
Обнаров подошел к столу худрука, но остался стоять.
– Говори, с чем пожаловал? Хвастай, так сказать!
Севастьянов довольно улыбнулся и потер руки.
– Почему вы убираете из «Берлинской стены» Дину Друбич?
– Тьфу ты! Господи! – Севастьянов поерзал в кресле. – Ну, знал же, знал, что кто-нибудь обязательно испортит настроение. – Он солидно кашлянул и совсем другим, начальственным, не допускающим возражения тоном сказал: – Константин Сергеевич, это не твое дело. Оставь мне решать кадровые вопросы. Все. Иди.
– Как это, извините, не мое дело? Великолепную актрису, с которой мы отыграли пять сезонов, с аншлагами, между прочим, вы запросто выбрасываете из спектакля, и это не мое дело?
Севастьянов демонстративно отвернулся к окну.
– Не советуясь со мной, исполнителем двух главных ролей, вы втихаря готовите замену Друбич. И кого?! Киру Войтенко!
– Константин Сергеевич, не вмешивайся, пожалуйста, в…
– Я вообще ни во что не буду вмешиваться! Я просто не выйду на сцену, и все!
– Скажите, пожалуйста! – все же вышел из себя Севастьянов. – На сцену он не выйдет! Угрожать он мне будет! Я что тебе, Симонец?!
