Atem (СИ) - "Ankaris" (читаем книги онлайн .txt) 📗
— В Париже?
— Нет, здесь, вверх по Шербрук — 1560.
15
Я застрял в Монреале до пятницы. Хотел было найти отель поближе к лаборатории, но по случайному стечению обстоятельств в зале первого этажа заметил старенькое пианино марки «Steinway&Sons», которое стояло так, словно его задвинули в угол, как нечто мешающее смотреть телевизор, чёрная коробка которого гордо возвышалась на квадратной тумбе меж двумя окнами. Я разговорился с Карлом о музыке, всё удивляясь, настоящее ли это пианино, а если настоящее, то как можно было его столь неуважительно использовать: заставив горшками с геранью.
— Дед, подарил бабке, когда та родила ему сына. Он всегда хотел сына, — объяснял Карл, снимая плошки с инструмента. — Я бренчу на гитаре, это, — кивнул он на пианино, — не моё.
— Почему бы вам его не продать?
— А вы готовы купить? — расхохотался он. Находись мы в Германии, я бы всерьёз обдумал его предложение. — Последний раз на нём играли на Хэллоуин, всё отстроено. — Поднял он крышку, приглашая меня присесть.
Чуть позже на звуки музыки, заполняющей все этажи, подтянулись две женщины в сопровождении своих мужчин, кучерявый паренёк и пожилой чёрный мужчина, который всё порывался запеть «Hello, Dolly» Армстронга, но нот песни я не знал, поэтому предложил ему Синатра, на что он, махнув рукой, недовольно согласился. Часов около девяти, когда загнанная усилившимся снегопадом большая часть постояльцев вернулась в отель, в небольшом зале уже толпились человек двадцать. Мест на всех не хватало, и кто-то принёс дополнительные стулья из столовой. Народ расселся за пианино полукругом, подпевая чернокожему Джо и щёлкая пальцами, когда тот надрывал связки, отчитывая «Hit the Road Jack». Карл разжёг камин и, раздобыв акустическую гитару, присоединился к нам. За спиной послышался скрежет мебели: диван переместился к противоположной стене. Минуту спустя по деревянному полу застучали ноги, пустившиеся в пляс. Через час всеобщий энтузиазм притупился. Многие разбрелись по номерам. И вечер завершился тем, что Карл, Джо и я, благодаря старику Джеку («Jack Daniels»), подружились. Засев с бутылкой на потёртом пружинистом диване у камина. Я всё повторял, что не пью, а моя рюмка всё без конца наполнялась спиртным. Так, за дружескими вечерними встречами, пролетели три дня. В одиночестве я совершенно точно начал бы слетать с катушек.
16
Ночь, накануне прилёта Эли с матерью, я плохо спал. Просыпался каждый час, да и сны какие-то мрачные: солдаты, войны, постапокалиптика. Может, тому виной стала наша недавняя беседа с Джо и Карлом. Мы говорили о «большой волне» Буша и войне в Ираке. Мне постоянно чудилось, будто Эли и я лежим в глубоком песчаном окопе, укрываясь от всюду разрывающихся снарядов и пуль, со свистом пролетающих над нашими головами. Одно видение было настолько реалистичным, что когда я потянулся за Эли и обхватил воздух, даже не сразу понял, где вообще нахожусь.
В лабораторию я приехал за полчаса до открытия. Нужно было узнать о времени встречи Жюльет в больнице Нотр-Дам. В прошлый раз из-за собственного волнения, я совершенно об этом забыл. Женщины с усталым лицом сегодня не обнаружилось. Зато я познакомился с Жаклин — с той самой, с которой общался по телефону; она, так же как и Жюльет, была француженкой. А её коллега помог нам разрешить проблему языкового недопонимая, переводя вопросы с английского на французский. Собственно, вопрос у меня был один — в котором часу у Жюльет назначена встреча. «В два».
Как выяснилось уже на месте, Нотр-Дам выполнял функцию учебного госпиталя при Монреальском Университете. В своём воображении я рисовал Жюльет в конференц-зале, сидящей за столом вместе с другими важными медиками. Но на деле застал её окружённую интернами. Невысокая женщина, верно, на полголовы ниже самой Эли и уж какая-то болезненно худая. А её чёрные взъерошенные волосы и короткая мальчишеская стрижка напомнили мне эту французскую актрису — Одри Тоту. Пока Жюльет общалась со «светлыми умами» Канады, я притаился на стуле в коридоре, засев между реальными пациентами.
— Мадам Лефевр? — обратился я к ней, как только она снова вышла из ординаторской, на сей раз одна.
— Oui? — подняла она на меня тёмно-коричневые миндалевидные глаза, уголки которых были в точности, как у дочери: чуть опущены, отчего глаза казались грустными. Но уже в следующую секунду они округлились от удивления, очевидно, догадавшись, кто именно находился перед ними.
— Очень приятно, — попытался я произнести с внешним спокойствием, хотя сердце снова бешено заколотилось.
— Штэфан? — недоверчиво покосилась она на протянутую ей ладонь, и я утвердительно кивнул. — Как вы ещё здесь? — спросила она, и я развёл руками. — Напрасно вы всё.
— Docteur Lefèvre! — позвала её какая-то девушка.
— Un instant, s’il vous plaît! Пройдёмте, — кивнула она на дверь за моей спиной, и мы оказались внутри ординаторской. Жюльет о чём-то попросила двух присутствующих тут врачей, и они поспешно вышли. — Хотите ли кофе или чай? — предложила она мне так услужливо и мягко, что я готов был разрыдаться от этого всеобщего заговора молчания.
— Нет, спасибо.
— Присаживайтесь, — указала она на длинный диван в центре комнаты.
Я начал расспрашивать Жюльет об Эли, но из-за её плохого немецкого лишь вновь запутался в её сумбурных объяснениях. Тогда я поинтересовался, говорит ли она по-английски. Чтобы скорее от меня отделаться, Жюльет могла бы запросто солгать, однако, она ответила «yes, I do». Нам стало значительно легче понимать друг друга. Я старался сохранять спокойствие, но каждый отказ рассказать что-либо о том, где находится Эли, вызывал незамедлительную вспышку гнева. Тон выдавал отчаяние, и никакие мои слова не возымели силы над непоколебимостью Жюльет.
— Я люблю её, — произнёс я последнее, что оставалось. Произнёс впервые в жизни со всей полнотой и осознанностью своего чувства.
— Штэфан, послушайте, — придвинулась она ближе и заключила мою ладонь меж своих. По-моему, данный жест свидетельствует о том, что у врача для тебя явно плохие новости. Затем Жюльет стала говорить, что понимает мои «душевные терзания», но, к сожалению, Дэниэль я не увижу, поэтому будет лучше, если я вернусь в Германию.
— Вы тоже знаете, как для меня будет лучше? Жюльет, я могу называть вас Жюльет? — Она утвердительно кивнула. — Всё, чего я хочу — получить объяснения от самой Эли, потому как из тех строчек, что она наскребла на клочке бумаги, я ни черта не понял. Никто не может дать мне её номер, словно это что-то противозаконное.
— Штэфан, — крепче сдавила она ладонь, когда мой голос начал срываться на крик. — Это просьба Лэли́. Дэниэль, — тут же поправила она себя. Сколько ещё вариаций её имени мне предстоит услышать? Но эта Лэли́ сейчас была для меня незнакомкой, кем-то чужим и жестоким. Кем-то, кого я не встречал раньше.
— Просьба?! Это её просьба… — уже невротически смеялся я. — Вы знаете свою дочь, как никто другой, так назовите же, пожалуйста, причину, что кроется за этой просьбой. — И Жюльет заговорила о моей профессии, выставив её в таком отвратительно грязном свете, что в довершение столь рассудительной речи не хватало лишь какого-нибудь помпезного кокаиново-героинового салютного залпа. Специально по случаю встречи с ней я нацепил пиджак, повязал галстук и побрился. Я приложил все возможные усилия, дабы после знакомства с матерью Эли у той сложилось обо мне хорошее мнение. И вдруг я слышу — всему виной музыка (хотя Жюльет производила впечатление здравомыслящей женщины, лишённой предрассудков и стереотипного мышления). — Вы мне сейчас лжёте, ведь так? — спросил я. И она подтвердила мою догадку коротким кивком, сказав, что без объяснений я бы не уехал. Но я возразил. — Вы же понимаете, я не уеду, пока не увижусь с Эли. — И тогда Жюльет стала промывать мне мозги этой психологической чушью (которой я уже по горло был сыт), говорить о том, как сложно Эли переживала наш (наш!) разрыв.
