Кольцо - Каммингс Мери (читать книги без .txt) 📗
Она не любила эту виллу. Непонятно почему — ведь, когда они с Джеральдом приехали сюда впервые, ей все понравилось: и большой огороженный участок, где можно было спокойно спускать собаку, не боясь, что из-за угла вывернет машина; и сама вилла — солнечная, ухоженная, с цветами в горшках и стильной мебелью; и приветливая пожилая экономка.
Теперь же, возвращаясь туда, Нэнси каждый раз собиралась с силами, как перед дверью зубного врача — вроде и нужно, и нечего бояться — а все равно... как-то неприятно. Это был не ее дом; дом, который никогда не станет ее, — и хотелось как можно быстрее пройти к себе в спальню и закрыть дверь.
Да и экономка, которая с первого взгляда произвела столь благоприятное впечатление... Уже через пару дней Нэнси делала все, чтобы сталкиваться с ней как можно реже. Прежде всего, миссис Берк не любила собак — это стало понятно в день приезда, стоило увидеть ее поджатые губы и взгляд, брошенный на следы, которые Дарра оставила на входе в дом. Кроме того, она не любила молодых женщин — особенно таких, которые выскакивают замуж за богатых людей и портят им после этого жизнь...
То, что отношения между мистером и миссис Райан были несколько натянутые, экономка поняла быстро — поняла, нашла виновного и осудила. Разумеется, она никогда не позволила бы себе как-то проявить свое отношение к сложившейся ситуации — была вежлива, предупредительна и деловита, — но Нэнси чувствовала это осуждение в каждом слове и каждом взгляде и, если была возможность, предпочитала говорить о хозяйственных делах не с миссис Берк, а с Джеральдом. С ним было проще. С ним она даже иногда разговаривала на отвлеченные темы — о фильмах, о собаках, о погоде на завтра...
Натянутые отношения... Хорошее слово — действительно, словно струна, натянутая между двумя людьми и грозящая рано или поздно лопнуть и хлеснуть наотмашь, оставив болезненные шрамы.
Хотя — какие же натянутые? Она сама сказала: «Не требуй от меня никаких чувств» — и Ник принял «правила игры».
Днем они виделись мало — разве что за завтраком и ужином, да еще во время «протокольных» мероприятий, которых было по три-четыре в неделю.
После ужина Нэнси часто уходила в бассейн. Сидеть в комнате было невыносимо — казалось, стенки постепенно сближаются, надвигаются на нее и рано или поздно раздавят.
В бассейне было просторно, гулко и пусто. Нэнси недолго плавала, а потом ложилась загорать под искусственным «солнышком» с каким-нибудь старым, десятки раз читанным детективом. Ничего нового или более серьезного читать она в последнее время не могла — глаза скользили по строчкам, не воспринимая их смысла.
Впрочем, и этот детектив читать не получалось — если приходил Ник.
Он приходил не каждый день, но довольно часто. Приходил, приветствовал Нэнси взмахом руки, скидывал халат и лез в воду.
Двадцать пять ярдов туда, двадцать пять — обратно, короткая передышка. Цепляясь за поручень и высунув из воды голову, Ник вытирал мокрое лицо, делал пару глубоких вдохов, отталкивался от бортика — и вновь устремлялся вперед. И снова, и снова... Туда — обратно — передышка. Туда — обратно — передышка.
Нэнси понимала, что не надо смотреть на него, что лучше встать и уйти, но не уходила — смотрела и смотрела на мощное гибкое тело, без устали разрезающее голубоватую воду.
И вспоминала их «медовый месяц» — как они тянулись друг к другу, и целовались до одури, и бассейн, в котором они плавали, то и дело сталкиваясь... И Ник тогда тем же самым жестом смахивал воду с лица.
Ведь было же это все! Было, было, было! Иногда ей мучительно хотелось заплакать, закричать, завыть — броситься к нему, прижаться, почувствовать, хоть ненадолго, его силу, его тепло и надежность. Прижаться, уткнуться и повторять одно и тоже: «Ник, что с нами случилось, почему все так? Почему? Мне плохо — мне так плохо... Сделай хоть что-нибудь, чтобы мне не было так плохо, чтобы я не чувствовала, что схожу с ума, что лечу в какую-то преисподнюю... Мне плохо, Ник!»
В такие минуты, чтобы справиться с этим неудержимым, безумным желанием, Нэнси заставляла себя мысленно «увидеть» одну и ту же сцену — ту самую, которую она застала в будуаре матери в день помолвки. Только на этот раз у мужчины были не светлые, а темные волосы — черные, пронизанные серебристыми нитями... А потом он оборачивался, и в бирюзовых глазах не было ничего, кроме злости. Злости — и презрения: «Да кто ты вообще такая?!»
После этого плакать хотелось еще больше — но уже не хотелось прижаться к нему.
Он приходил каждую ночь. Каждую ночь Нэнси лежала, прислушиваясь к доносящимся из-за двери звукам и ждала — когда же эта дверь распахнется и Ник войдет. И ненавидела себя за то, что так этого ждет.
Но ничего не помогало — она могла злиться на себя, ненавидеть себя, притворяться перед самой собой, что ей все равно, — но, когда он входил в комнату, чувствовала это сразу. И сердце начинало колотиться, и внезапно пересыхало во рту — вот-вот, сейчас... А потом кровать слегка вздрагивала от его веса. Ник перегибался через нее, горячий и тяжелый, выключал ночник, и в комнате становилось темно. И в этой темноте он обнимал ее.
Становилось жарко — от его тела, от его дыхания, от его рук — и от той теплой истомной волны, которая поднималась изнутри и заполоняла все ее существо. И мысли, облеченные в слова, те самые, которые мучили Нэнси, пока она лежала и ждала его, свертывались в маленький комочек и прятались где-то далеко-далеко. Оставались только два человека, и темнота и тишина...
Зачем он всегда выключал ночник? Ей не хотелось этой темноты, хотелось видеть его — и глаза, и лицо, и все... Она сердилась на себя за то, что ей этого так хочется, и забывала, что сердится, и «рассматривала» его пальцами и губами, точно слепая. Не раз хотела сказать ему — не выключай свет, зачем?! — и не говорила.
Он тоже молчал, лишь иногда постанывал и бормотал что-то, словно в бреду, повторял: «милая... милая...». И ласкал — жадно, безудержно, пока Нэнси не забывала, где она и кто она такая. Не было ни прошлого, ни будущего — только этот миг, и этот, единственный мужчина — его руки, его запах, его тело и дыхание, его губы...
Каждый вечер она зачеркивала клеточку в календаре и считала, сколько их еще осталось. Считала машинально, даже не задумываясь, что и зачем считает, — лишь порой вспоминала, что вот-вот, совсем скоро, нужно будет что-то снова решать, и продавать дом, и ехать неизвестно куда.
И еще — что этих ночей, когда она лежит и ждет, прислушиваясь к шагам за дверью, остается все меньше и меньше.
Тридцать шесть... тридцать четыре... тридцать...
Глава 20
Это был обычный вечер — обычный вечер обычного дня.
Она вошла в огромный, чуть ли не в пол-этажа холл, и сразу заметила Джеральда, который, стоя недалеко от входа в кухню, разговаривал о чем-то с миссис Берк. На ходу кивнула им, бросила скороговоркой:
— Добрый вечер, миссис Берк, добрый вечер, Джеральд! — и побежала вверх по лестнице.
В первый момент, войдя в спальню, она даже не поняла — что не так? Что изменилось, почему возникло ощущение, что комната стала вдруг чужой?! Кровать... трельяж... комодик... И тут до нее дошло: ночник!
На тумбочке не было аметистового ночника...
Быстро взглянула на трельяж — там тоже нет! И — первая мысль: «Ник! Но зачем?..»
Она еще не успела сдвинуться с места, когда в дверь постучали, и, открыв, Нэнси увидела перед собой именно ту особу, с которой ей сейчас меньше всего хотелось общаться.
Начала экономка прямо с порога:
— Миссис Райан, вы так быстро ушли, что я не успела вам ничего сказать...
Нэнси все стало ясно сразу — дальнейшие слова еле пробивались к ней сквозь поднявшийся вдруг в ушах звон:
