Непорочная для Мерзавца (СИ) - Субботина Айя (первая книга TXT) 📗
Реальность крошит отбойным молотком, и просто чудо, что я до сих пор не покрылась трещинами.
— Кира, я закрыл тебя, — глухо признается Эл. Не юит, не прячется. Он честный даже сейчас, хоть вряд ли не понимает, что это может лечь между нами куда большей преградой, чем могильная плита, под которой похоронен его брат. — Потому что вот такой я был мудак. Был, есть и буду.
Он долго смотрит мне в глаза.
Почему ты не соврал, Эл? Я бы поверила, слышишь? В любую, даже самую фантастическую историю, даже если бы ты сказал, что эту запись состряпали зеленые человечки и разослал Джокер.
— Кира, ради бога, скажи, что этот ублюдок соврал.
— Он соврал, Габриэль, — отвечаю я. — Ты так злил меня тогда, я так тебя ненавидела, но я бы никогда не сыграла твоей жизнью. Ни твоей, ни чьей-либо другой.
Я почти уверена, что он не поверит. Это же Габриэль Крюгер — он в принципе не верит в то, что люди могут просто бестолковыми овечками, которые не ищут выгоду абсолютно во всем, а просто плывут по течению, иногда совершая глупые и опрометчивые поступки, но не играя с совестью.
Эл в два шага — через весь коридор, ко мне. Сжимает так сильно, что выдавливает из легких последний глоток воздуха. Ничего не говорит, просто громко дышит носом мне в макушку. Мои руки живут своей жизнью: поднимаются, но силы обнять его просто нет. Хватаюсь, царапая, за его пальто на боках, и вою, как собака. Я должна выстрадать все это, переварить.
— Ты просто мерзавец, Эл, — слышу в своих всхлипах.
Кажется, он кивает.
— Ты столько раз меня обижал, что у нас с тобой точно Стокгольмский синдром.
— Что за херня? — вполне искренне удивляется мой злой Крюгер.
— Когда жертва любит того, кто над ней издевается. — Господи, даже в слезах, с разбитым сердцем и разорванной до дыр душой, я все равно нахожу место для улыбки.
— Ты любишь, Кира?
У него дрожит голос. Правда дрожит, словно у него в горле неочищенный каштан вцепились в плоть мертвой хваткой. Он правда волнуется?
Приходиться постараться, чтобы освободиться из его рук, хотя это вряд ли можно назвать свободой. Просто дает глотнуть воздуха и посмотреть в глаза своему Агрессору.
Щурится, длинные ресницы прячут янтарный взгляд, между бровями вертикальные морщинки.
— Я была бы дурой, если бы любила тебя, — говорю совершенно честно.
Это самая большая и ужасная правда моей жизни, но он пока этого не знает. Тяжело признаться даже самой себе, что у меня нет ни капли гордости и тем более нет ума, раз уж из всех мужчин в мире я выбрала самого жестокого и недостойного. Но… Всегда есть «но» и в моем случае это решает все. Почему-то именно рядом с ним мне хочется жить, а не просто существовать.
— Но я дура, Крюгер, ты как-то сам это сказал. — Реву, слезы градом по щекам, по подбородку, щекочут, сползая, шею. Но все равно улыбаюсь. Совершенно сдурела из- за него. — Я до смерти буду влюбленной в тебя дурой, Крюгер, и я все еще люблю твою злодейскую фамилию.
— Тогда хрен ты куда от меня денешься, упрямица.
Кто бы сомневался, что Эл останется верен своему характеру и не скажет ничего хоть близко похожего на извинения. Точно не я. Но только потому, что слишком хорошо его знаю. Он не из тех мужчин, которым слова извинений даются так же легко, как слова обид. И дело не в том, что одно он ставит выше другого. Просто вот такой он: злой мерзавец, наученный жизнью, что извинения — это слабость, а любая слабость — это брешь в защите, которую враги расковыряют до размера дыры во Вселенную, и обязательно запустят туда звездный десант.
И все же, Эл не стоит истуканом, и чтобы сказать мне миллион слов о том, как был не прав, он просто обнимает мое лицо ладонями, как будто держит в руках самую большую драгоценность всей планеты. Хмурится, когда смотрит в мои заплаканные глаза и еще больше хмурится, потому что я до сих пор реву.
— Я слабачка, Крюгер, так что буду реветь за нас обоих. На жизнь вперед слез вылью. — Это не кокетство, это правда, которую он знает без моих откровений.
Он точно хочет что-то сказать: собирается с духом, несколько раз сглатывает, и я даже перестаю дышать, чтобы не спугнуть его порыв. Но Эл мотает головой, разгоняя собственные мысли.
— Я так тебя и не накормил, Кира. — Это явно не то, что он хотел сказать секунду назад, но звучит, как забота, в которую хочется укутаться, словно в теплый плед прохладным осенним вечером.
— Ну я бы так я не сказала, — бормочу я, инстинктивно слизывая с губ его вкус. Это просто порыв, что-то, что говорит та часть меня, в которую Эл въелся весь целиком и которая уже настолько ему подвластна, что даже переняла его повадки. Я прежняя никогда бы не сказала ничего подобного, но теперь остается только смириться с тем, что я безнадежно им испорчена.
Что-то темнеет в янтаре его глаз. Превращается в расплавленное червонное золото, которое покрывает меня с головы до ног. Не так уж трудно догадаться, о чем думает этот мерзавец, но мы оба еще слишком взвинчены, чтобы двигаться дальше.
Наверняка наши мысли в точности повторяют одну другую: если бы можно было — так бы и простояли в темном коридоре весь день, чтобы запечатлеть момент, когда между нами нет ни единого секрета.
— Если обещаешь вести себя прилично, то я приготовлю нам завтрак, — говорю я.
Он смотрит так печально, как будто я предложила сыграть в домино. Но все же кивает и снимает обувь, чтобы пройти на вслед за мной на кухню. Краем глаза замечаю, как неодобрительно осматривает несвежие и кое-где отклеившиеся обои, капающий кран.
Видимо, в свой прошлый разговор с хозяйкой, она не приглашала его дальше коридора.
Я пыталась навести порядок своими силами, и сейчас квартира выглядит лучше, чем в тот день, когда я в нее заселилась, но для Эла это все равно конюшня, нее достойная даже того, чтобы ставить в нее автомобиль. К счастью, он молчит, потому что если бы открыл рот и снова заговори о квартире, я бы выставила его вон.
— Ты получила запись по телефону? — спрашивает он, пока я взбиваю яйца.
— Да. — Рука вздрагивает и нож снова чуть не соскальзывает на пальцы. Но в этот раз я успеваю взять себя в руки. Так много всего случилось за последние дни, что я не берусь корить себя за эти нервы. Пройдет немного времени — и я перестану дергаться от всего, что напоминает о прошлом. Точно так же, как, кажется, перестаю нуждаться в баллончике.
Эл что-то мычит себе под нос и без спроса идет в комнату, чтобы вернуться с моим телефоном. Ему не нужно разрешение, чтобы разблокировать его — у меня нет пароля — и начинает листать что-то в его содержимом. У меня нет секретов, и это проявление эгоизма только еще раз подтверждает, что я связалась с самым невыносимым мужчиной на земле.
— Ну а ты? — Я выливаю взбитые белки во взбитые желтки, смешиваю и отставляю миску в сторону, пока нагреется сковорода.
— Что «я»? — не поднимая головы, переспрашивает Эл.
— Ты можешь так же дать мне свой телефон? Или у тебя там слишком много того, о чем нельзя рассказывать влюбленным дурочкам?
Габриэль отрывается от своего занятия, достает телефон, снимает пальцем блокировку и протягивает мне, даже не пытаясь что-то удалить. Вот так запросто разрушает мою уверенность в том, что он скорее укусит себя за локоть, чем пустить меня в святая святых. Может, берет «на слабо»? Думает, что раздумаю, испугаюсь его прошлого и настоящего?
Но я жадно хватаю телефон и первым делом лезу в галерею. Что я хочу там найти? Боль, которая спустит меня с небес на грешную землю, когда увижу там кучу развратных фотографий его девочек? Поднимаю взгляд над телефоном — и замечаю, что Эл с усмешкой наблюдает за моими поисками. В галерее нет ничего: я, конечно, не пересматриваю все фото, но там точно нет ничего похожего на то, что я ожидала увидеть.
— У тебя всего сто семь фотографий, — отмечаю я. — На какой планете ты живешь, Крюгер?
— На той, где мужчина работает, а не делает долбаные селфи, — не мешкает с ответом он.
