Вечность после... (СИ) - Мальцева Виктория Валентиновна (лучшие книги TXT) 📗
По вечерам, нагулявшись по городу, мы любили забираться на одну из смотровых площадок вдоль Арно и, свешивая ноги с высоких парапетов, любоваться ночным городом и рассматривать сделанные Евой за день фотографии. Её снимки были отличными, некоторые даже выглядели открытками, но, если она бывала в настроении снимать портреты случайных прохожих, туристов или жителей, у неё выходили настоящие шедевры: румяный пекарь в белом костюме, уставшие глаза пожилой женщины, глядящие друг на друга влюблённые, капризный ребёнок, весёлый ребёнок, и я… немного пришибленный, потому что счастливый.
Тогда под деревом Ева сказала мне:
- Хорошо, что нет грозы.
- Неужели боишься? – усмехаюсь.
- Угу, - признаётся.
- Ну ты даёшь! А я уж думал, Еве совсем не знаком страх!
- Я не боюсь людей, но кто я против стихии? Страшно! Чувствуешь себя хрупкой беспомощной букашкой!
- Глупая… людей нужно бояться, а не грозы!
Раздаётся ещё залп грома: небо словно разверзлось прямо над нашим домом. Ева сейчас одна в своей комнате, и я чувствую, что она боится. Сама смастерила себе клетку и теперь сидит в ней, один на один со своими страхами - смешно и горько одновременно. Меня терзает желание подняться к ней, обнять, успокоить. Если не оградить, то хотя бы дать ей это чувство – безопасности и защищённости, спрятать в своих руках от её внутренних страхов.
Ещё один удар грома, и я не выдерживаю: вскакиваю, лечу по лестнице, перепрыгивая ступеньки, в её комнату, распахиваю дверь, но её постель пустая – Евы нет. Господи, думаю, куда она могла деться? Постепенно глаза привыкают к темноте, и я шарю ими по комнате, не решаясь включить свет. И, наконец, нахожу её…
Мои глаза закрываются, потому что смотреть на это невозможно. Я не врач, не специалист, я просто человек, который имеет лишь общее представление о шизофрении, знания, полученные в сети, и проявления этой болезни у любимой женщины не просто пугают, они убивают: Ева забилась в самый дальний от окон угол, спрятав лицо между стеной и ребром Икеевской полки с книгами, которые читала когда-то в юности. Когда-то, когда жила здесь, когда любила меня и верила. Мне больно видеть эту душераздирающую картину. Больно до слёз. Я не думаю о том, что делаю, не взвешиваю последствий, просто хватаю её на руки и переношу в постель, укрываю нас обоих одеялом, потому что её руки, ноги и нос холодные как лёд.
Еву трясёт то ли от холода, то ли от страха, она плачет, а мне кажется, что я вот-вот сам сойду с ума от её боли. И хотя мне так и не удалось ничего выяснить о происшествии, повлекшем настолько тяжёлые последствия, меня не покидает навязчивое чувство, что всё я знаю. Каким-то непостижимым чутьём, буквально каждой своей клеткой или фибрами души осознаю причину.
Я лихорадочно глажу Еву по голове, совершая ладонями быстрые, рваные движения, и вжимая их с силой большей, чем следовало бы, словно стремлюсь выдавить из неё воспоминания, требую показать мне, что там?
Непривычно короткие волосы рвут мне душу – когда-то они были не просто красивыми и длинными, они сводили меня с ума, и каждый раз, как мои пальцы зарывались в них, а ноздри втягивали запах, я впадал в эйфорический транс, получал самый уникальный, ни с чем не сравнимый кайф в природе.
А потом случается то, что раздавит мою выдержку – Ева сжимает в кулаке футболку на моей груди и с силой вдавливает своё лицо в то же место, как когда-то в Италии – туда, где должна была быть татуировка.
Её татуировка. Знак моей любви к ней и обещание верности.
Я должен был заботиться о ней несмотря ни на что.
Я должен был любить её несмотря ни на что.
Я не имел права уходить.
Не имел, чёрт возьми, права оставлять её одну в этом доме с ними, с людьми, поломавшими нашу жизнь, отравившими наши чувства, лишившими не только семьи и родительской любви, но и возможности любить друг друга!
Утро. Ева не задаётся вопросом, что я делаю в её постели, и где моя коляска. Поднимается так, словно ничего прошлой ночью не произошло. Ровным счётом ничего.
Мои глаза не готовы слушать призывы разума и совести. Я говорю им, что Ева больна, но они не спорят, а просто смотрят. Смотрят и видят изменившиеся линии так хорошо когда-то известного мне тела.
А я всё равно хочу её. Всегда хотел. Её душа болеет, тело располнело, между нами пропасть предательства, кровного родства и отстранённости, но в это мгновение я мечтаю содрать с неё одежду и трогать, гладить, прижимать к себе…
Ева стаскивает с себя футболку, в которой спала, оставаясь в одном белье. Моё сердце останавливается, во рту пересохло, в глазах темнеет, в паху… там и до этого было максимальное напряжение. Я впитываю, пожираю глазами каждое её движение: Ева приседает на корточки, выдвигая ящики, тянется к верхнему, наклоняется, но мне видно только спину. А нужно до одури, до изнеможения, чтобы она развернулась лицом.
Она находит то, что искала, и уходит в ванную.
А я пытаюсь прийти в себя: глупец, она даже не пыталась тебя соблазнять! Она тебя не видит, не воспринимает, не помнит, кто ты, и кем был для неё!
Стараюсь дышать глубже, думать позитивно. Но до чего же, чёрт возьми, больно стать никем! И продолжать чувствовать…
Ева возвращается после утреннего душа влажная, замотанная в полотенца. Снимает их, чтобы переодеться, но я больше на неё не смотрю.
На подушке лежит скомканная футболка - та, в которой Ева обычно спит и, конечно, потеет, когда жарко или страшно. Ей бывает страшно во сне - я знаю, потому что регулярно слышу, как она кричит.
Протягиваю руку, стягиваю её с подушки и подношу к своему лицу. Ева невозмутимо наблюдает.
- Ты так сладко пахнешь! - втягиваю носом её запах и слежу за реакцией.
Я делал это и раньше, но никогда у неё на глазах. Теперь хочу, чтобы она видела и знала, потому что больше не могу скрывать то, что чувствую. Не хочу стыдиться: здесь, в этих стенах, где время остановилось, и нет проклятых осуждающих глаз, любопытных ушей, я не хочу притворяться, мне нужно быть настоящим. Честным, искренним, откровенным.
В чём бы мы с Евой ни соревновались, она всегда выигрывает. Даже если её душа заболела, а разум играет в прятки: всё с тем же невозмутимым лицом моя непотопляемая девочка раскрывает дверь стенного шкафа, некоторое время копается в нём, согнувшись в три погибели, и, наконец, вынимает старую, уже пожелтевшую от времени футболку. Расправляет на своих вытянутых руках, и я с ужасом её узнаю - это моя. В самом низу имеются три довольно крупных коричневых пятна: это моя кровь, я однажды порезался, экспериментируя с новыми ножами. Ева хранила её всё это время, как воспоминание о наших самых беззаботных и счастливых днях, полных надежд и мечтаний. Да! Мы мечтали… Мечтали много и мечтали смело.
- Она пахла тобой почти год. Потом перестала, - пожимает плечами, кладёт футболку на место и равнодушно выходит из комнаты.
Я слушаю её удаляющиеся глухие шаги по деревянной лестнице, и сжимаю в руках собственное лицо.
Почему мне так больно?
Я же говорил! Во что бы мы ни играли, она всегда выигрывает.
Через время спускаюсь вслед за ней на своих здоровых ногах. Ева занята, сосредоточена на приготовлении завтрака, поэтому не видит моих передвижений. А я даже некоторое время стою, как вкопанный, жду, что она обернётся и увидит меня.
Но она не оборачивается.
«Почему до неё никак не дойдёт, что на парализованные ноги нельзя опираться?» - всё чаще и чаще задаю себе этот вопрос.
И начинаю наглеть – повторять снова и снова. Заниматься по ночам спортом, на ногах передвигаться по кухне и смешивать себе ночные горячительные коктейли.
Однажды Ева ловит меня с поличным и, не заметив того, что я сижу на барном стуле, а поблизости нет коляски, делает робкое замечание о том, что мне не стоит пить.
С этого момента она обеспокоена моей «душевной болью», и моя миссия получает неожиданный сдвиг с мёртвой точки: следующей дождливой ночью под предлогом боязни грозы она впервые залезает в мою постель сама.
