Любовница коменданта - Семан Шерри (чтение книг .TXT) 📗
— Вы сказали ему, что я звонила?
— Да, сегодня утром. И вчера утром. И позавчера. Но я снова ему передам.
— Извините, что побеспокоила вас.
В трубке послышались короткие гудки. Я повесила трубку. Я стояла в прихожей. В темноте. Сейчас все было тихо, и я уже не слышала шорохов, которые меня разбудили. Я подошла к двери: она была заперта. Я отодвинула занавеску.
Машина стояла на прежнем месте. И у меня опять отчаянно заколотилось сердце. Я бросилась наверх, выдвинула нижний ящик комода и схватила пистолет. Он был, как всегда, заряжен. Я взвела курок и помчалась вниз, к окну, соседствующему с входной дверью. С трудом переводя дыхание, я отодвинула штору.
Машины больше не было.
Спустя час я поднялась наверх, взяла из шкафа одеяло и вернулась на свой пост возле двери. Я опустилась на пол, прислонившись лицом к стеклу и крепко сжимая руками пистолет.
В ту ночь машина больше не появлялась.
А я, так и не сомкнув глаз, просидела до утра с пистолетом наготове.
ГЛАВА 9
Я не спала. Мне нужно было, чтобы уснул комендант. Когда он наконец захрапел, я выскользнула из-под одеяла, достала спрятанный за сундуком кортик и, прижав его к груди, устремилась вниз по лестнице в канцелярию. Мне не требовалось включать свет, я прекрасно ориентировалась впотьмах. Мне показалось, что часы в холле тикают слишком медленно. Должно быть, кончается завод, подумала я. Мои голые ступни легко скользили по деревянному полу. В доме, кроме меня и коменданта, никого не было, а он спал.
Я открыла дверь его кабинета, потом пошла в ванную и извлекла из своего тайника у раковины за зеркалом спрятанные там бумаги. Вернувшись в кабинет, я открыла с помощью кортика верхний ящик в письменном столе коменданта, а потом и все остальные.
Ордера на арест и депортацию лежали в верхнем левом ящике. Я развернула принесенные из ванной бумаги и стала прикреплять их к ордерам, разглаживая рукой образовавшиеся на месте сгибов складки. Потом положила бумаги обратно в ящик и осторожно закрыла его. И тогда я заметила, помимо принесенного мною, еще один кортик на столе коменданта. Выгравированная на нем надпись словно насмехалась надо мной: «Blut und Ehre». «Кровь и честь». Я зажала его в руке, не заметив, как поранила себе ладонь.
Я снова открыла ящик и открепила фальшивые бланки от ордеров.
На них была моя кровь.
«Blut und Ehre».
Meine Ehre heisst treue.
Концлагерь.
Каждый раз, когда я садилась за машинку с намерением начать писать, на чистом листе бумаги неизменно появлялось одно и то же многократно повторенное слово:
Концлагерь концлагерь концлагерь.
Глядя на белый лист бумаги с выбитыми на нем словами, я пыталась представить на их месте совсем другие слова, но тщетно: результат моих усилий был всегда один и тот же. Концлагерь.
Я взяла из пачки сигарету и, сунув ее в рот, стала чиркать спичками, но так и не смогла ее зажечь — настолько сильно дрожали у меня руки. Я отложила сигарету и снова взглянула на лист в машинке: «Концлагерь».
Я прошлась по комнате и поставила на проигрыватель пластинку. Когда послышались звуки музыки, я села в кресло у камина, обхватив себя руками и прикрыв глаза.
Cosi alla misera, ch’e un di caduta,
Di piu risovgere speranza e muta.
se pur benefico Le indulga Iddio
L’uomo implacabile per Lei sara.
Не выключая проигрывателя, я вернулась к машинке, но даже музыка была бессильна вытравить напечатанное на бумаге слово. Не знаю, как долго я просидела перед машинкой. Слова оперной арии и те, что запечатлелись на листе бумаги, сжимали меня подобно тискам. Сквозь открытое окно в комнату ворвался теплый ветерок. Зазвонил телефон: это был Давид.
— Я волновалась. Ты так долго не звонил.
— Прости, Рашель, я звонил дважды. Но ты не подходила к телефону.
— У тебя усталый голос.
— Да, я много работаю.
— Ты доволен преподаванием?
— Да.
— А как работа над книгой? Продвигается?
— Да. У меня все хорошо. А как твои дела, Рашель? Ты пишешь?
— Ты же знаешь, я не могу писать, когда тебя нет рядом. Я скучаю по тебе.
— Когда я был рядом, ты тоже не писала.
Morro! Morro! La mia memoria
Non fia ch’ei maledica
Se le mie репе orribili
Vi sia chia slmen gli dica.
— Ты уже успел отдохнуть от меня? — спросила я.
— А ты успела что-нибудь написать? — спросил Давид.
— Почему они ни на минуту не оставляют нас в покое? — спросила я.
Надзирательницы выгоняли нас на лагерный двор, как всегда осыпая бранью и ударами хлыста. Во дворе было несколько столов, за которыми сидели татуировщицы и «клеймили» заключенных, ставя у каждого на левой руке, чуть выше запястья, его личный номер. Те, которые уже прошли эту процедуру, отходили от столов, показывая остальным клеймо в виде вкривь и вкось нацарапанных цифр и букв.
— Иди сюда, — окликнула меня молодая заключенная по имени Анна. — Видишь женщину вон за тем столом? Она работает аккуратно.
— Какая разница! — сказала я. — Татуировка и есть татуировка.
Тем не менее я перешла вслед за Анной в другую очередь. Мы вместе работали в карьере. Своей добротой она до некоторой степени скрашивала мою жизнь.
— Не скажите, Мойше сделали такую татуировку, что у него обезображена рука до самого локтя, — заметила одна из женщин.
— А у Арона цифры вообще нацарапаны на внешней стороне руки.
— Какая подлость! — возмутилась я.
Анна потянула меня за рукав.
— Вот, посмотри.
Она выставила вперед руку, на внутренней стороне которой стояли каллиграфически выписанные цифры и буквы.
— Эта женщина, — объяснила она, — ставит махонькие, аккуратные циферки, не то что остальные. Я еще вчера присмотрелась к ней.
— Но ведь у тебя уже есть татуировка, — удивилась я. — Зачем тебе новая?
Анна пожала плечами.
— Мне сказали, что у меня должен быть другой номер, — объяснила она. — Я хочу снова попасть к ней. Она настоящий виртуоз. А если ты похвалишь ее работу, она тем более постарается.
— Как ты можешь так спокойно об этом рассуждать? — рассердилась я. — Они же уродуют нас! Ты что, с ума сошла?
— Немцы не настолько глупы, чтобы после всей этой волынки взять и убить нас.
Она улыбнулась и протянула руку для наколки.
… Я протянула руку и потрогала бумаги на столе коменданта. Комендант вместе со своим адъютантом отлучился в лагерь. Прибыл очередной состав с евреями, и началась обычная в таких случаях суета. Шум голосов, окрики охранников и лай овчарок были слышны даже в канцелярии.
Я сидела в кресле коменданта за его письменным столом. Передо мной лежала папка. Я раскрыла ее.
«Подразделения штурмовиков, высланные сегодня, достигли лишь незначительного успеха. Было обнаружено двадцать девять (29) новых опорных пунктов, но многие из них оказались покинутыми. Обнаружить опорные пункты, как правило, удается лишь благодаря сведениям, полученным от наших агентов-евреев».
Снаружи по-прежнему доносился надсадный лай собак, но в доме было тихо. Жена коменданта куда-то уехала, забрав с собой детей. Я перевернула страницу.
«Засевшие в бункере евреи, как правило, соглашаются добровольно сдаться. Во время перестрелки, завязавшейся около полудня, бандиты оказали сопротивление, используя коктейль Молотова, пистолеты, а также самодельные ручные гранаты».
Теперь мне были отчетливо слышны крики, проклятья, треск пулеметов, лай обезумевших собак. Я выглянула в окно и увидела сбившихся в кучку обнаженных людей и обступающих их со всех сторон эсэсовцев.
