Любовница коменданта - Семан Шерри (чтение книг .TXT) 📗
— Но я и говорю о ребенке. Ты знаешь, что у меня не может быть детей, — сказала я. — Из-за пребывания в лагере.
Я вышла из ванной, завернувшись в полотенце. Голова была обмотана вторым полотенцем. Давид не стал муссировать эту тему. Когда я села на пуфик, он подошел ко мне сзади и, размотав полотенце у меня на голове, стал вытирать мне волосы. Потом отложил полотенце и взял гребень. Я закрыла глаза и прижалась к нему спиной. Он бережно расчесывал спутавшиеся концы моих волос. Он все делал аккуратно. Без спешки. Он так осторожно водил гребнем, что я ни разу не ощутила даже малейшей боли. Он никогда не причинял мне боли. Мокрые волосы спадали мне на плечи и спину. Когда Давид наклонился, чтобы положить гребень, его теплая щека коснулась моей.
— Я люблю тебя, Рашель.
Он обнял меня, и я прижалась к нему. Он целовал меня в ухо, в шею, в плечо. Я хотела, чтобы он ничего не говорил, а только крепко сжимал меня в своих объятиях. Я коснулась его лица.
— Мы можем усыновить ребенка, — сказал он.
Я открыла глаза. Он разомкнул руки и взял небольшую папку.
— Посмотри, мне дали это в агентстве, которое…
— Мы не можем никого усыновить.
— Почему?
— Потому что не будем знать, чей это ребенок.
— Я уверен на все сто процентов, что это будет не его ребенок, если тебя смущает именно это.
— Мне не до смеха, Давид. Мне не нужен чужой ребенок.
Я провела гребнем по волосам. Тяжелые влажные пряди холодили мне спину и плечи.
— Мы могли бы усыновить сироту, еврейского ребенка, потерявшего родителей во время войны.
Я посмотрела на Давида в зеркале.
— Я вижу, ты серьезно все обдумал.
— Я хочу ребенка, Рашель.
— А если я не хочу?
— Вся моя семья погибла в лагере, — сказал он.
— Моя тоже.
— Я хочу иметь семью, Рашель.
— У тебя есть я.
— Я хочу ребенка.
— Ты хочешь сказать, что мое мнение для тебя ничего не значит?
Он швырнул папку на пол.
— Я хочу сказать, что не позволю прошлому разрушить мою жизнь.
Он стал ходить взад-вперед по комнате, сжав кулаки. Я вытерла пар с зеркала.
— Я не желаю всю жизнь провести в лагере.
Я отвернулась от запотевшего зеркала и посмотрела ему в лицо.
— Мне удалось бежать из нацистского лагеря, Рашель. И я не позволю тебе снова превратить меня в узника.
— После твоего побега, — сказала я, — они убили твоих родителей.
Давид холодно посмотрел на меня и принялся неторопливо подбирать с пола бумаги, аккуратно складывая их одну к одной. Потом подровнял стопку и положил в папку.
— Ты не совершила побега, — сказал он. — Где же твои родители?
— Где твоя мама? — спросила я. — Что ты здесь делаешь один?
Ганс стоял на лестнице, ведущей из канцелярии в жилую часть дома, и громко плакал. Он уже научился ходить. Видимо, малыш самостоятельно спустился по ступеням и теперь стоял на лестничной площадке и безутешно плакал.
— Ты не можешь подняться наверх? — тихонько, чтобы никто не слышал, спросила я. — И поэтому плачешь?
Комендант вместе с адъютантом отлучились по делам. Я стояла в дверях канцелярии и смотрела на плачущего ребенка.
— Что случилось, маленький? — снова спросила я и украдкой подошла к лестнице. — Где твоя мама?
Ганс не унимался. Наконец до меня дошло: он выронил бутылочку и она скатилась вниз. Я увидела ее на одной из ступенек. Сверху послышались голос и шаги жены коменданта: она звала Ганса. Мальчик заплакал еще горше.
— Вот, милый, — сказала я, подняв бутылочку и протягивая ее ребенку. — Держи свою бутылочку, малыш.
Бедняжка надрывался от крика, из глаз его ручьем катились слезы. Мать снова окликнула его. Ее шаги стати более стремительными, тревожными.
— Держи, Ганс, — сказала я, поднявшись еще на одну ступеньку. — Вот твоя бутылочка.
Я дотронулась соской до его руки, и он посмотрел на бутылочку. Он по-прежнему плакал, но уже не так надсадно. В голосе матери, зовущей его, звучало беспокойство, но она было где-то в глубине дома.
— Возьми бутылочку, Ганс. Вот она. Возьми ее, маленький.
Ганс продолжал плакать. Я присела перед ним на корточки, протягивая ему бутылочку.
— На, бери ее, крошка. Вот она.
Ганс затих. Он наклонил голову и открыл рот. Я подняла бутылочку повыше, и он взял соску в рот. Я попыталась вложить бутылочку ему в руки, но он не хотел ее брать. Он сосал изо всех сил, но молоко не попадало в соску. Он сморщил мордашку, собираясь снова заплакать. Я наклонила бутылочку так, чтобы молоко попало в соску. Ганс принялся жадно сосать, прильнув ко мне.
Я взяла его на руки.
Он пил, глядя на меня мокрыми от слез глазами. На щеках блестели не успевшие высохнуть слезинки. Он вцепился одной ручонкой в ворот моей робы, а другой прижимал к себе бутылочку. Я смахнула слезы с его личика. И вдруг на лестнице послышались шаги. Я подняла глаза.
Жена коменданта пронзительно закричала.
У крохотного, забранного в решетку оконца товарного вагона раздался пронзительный крик. За ним последовал еще один. Толкаясь и отпихивая друг друга, люди бросились к решетке:
— Дождь!
— Дождь!
Мы не видели воды уже несколько дней. Набитый людьми товарный вагон сострясался от взволнованных возгласов: «Дождь!»
— Возьми мою кружку, — сказал отец. — Она больше твоей.
— Возьми обе кружки, — сказала мама.
— Не жадничай, — остановил ее отец.
— Набери побольше, чтобы всем хватило, — напутствовала меня мама.
Они стали протискиваться вслед за мной к оконцу сквозь мгновенно образовавшуюся вокруг него толпу. Подняв кружку над головой, я сумела-таки добраться до заветной цели, но когда попыталась дотянуться до решетки, стоявшие рядом начали отпихивать меня и даже щипать. Я взгромоздилась на чей-то узел, и тогда кто-то укусил меня в лодыжку. Я не замедлила лягнуть его в лицо. Да, за окном действительно шел дождь! Я просунула кружку сквозь прутья решетки. Мне приходилось отталкивать и пинать людей, норовивших оттащить меня от окна. Когда кружка потяжелела от наполнившей ее влаги, я осторожно просунула ее назад и трясущимися руками поднесла ко рту. Мама шлепнула меня по ноге.
— Как тебе не стыдно! Сперва дай попить папе. Ему это нужно больше, чем нам.
Не сделав ни глотка, я стала осторожно передавать кружку родителям. Отец потянулся было за ней, но тут кто-то ударил меня по руке, и кружка опрокинулась вверх дном.
Мои усилия пропали даром.
— У него пропала мама, — услышала я, войдя в кухню.
— У кого? — не поняла я.
Мама показала на стоящего рядом с ней маленького мальчика. Я не знала, чей он. В нашей квартире было много детей, и все они казались мне совершенно одинаковыми: выпученные глазенки, впалые щеки, мокрые носы, растрескавшиеся до крови губы. О таких говорят: в чем только душа держится! Мальчик помотал головой и потянул мою маму за подол.
— Нет, она не пропала. Я нашел ее, — сказал он. — Пойдемте со мной. Я покажу.
Мы вышли вслед за мальчиком в коридор.
— Где она? Где твоя мама?
— Там, — сказал мальчик, взбираясь по узкой лестнице на чердак.
— Там можно задохнуться от жары, — взволнованно проговорила мама.
— Зачем ее туда занесло? — недоумевал двоюродный брат Лева.
— Наверное, ей захотелось отдохнуть от вечной толчеи, — предположил г-н Зильберштейн.
— Или просто побыть одной, — сказала г-жа Гринбаум.
— Вот она! Вот! — радостно закричал мальчик, переступая порог чердака. — Она здесь. Мама! Мама!
Мы все застыли на месте. Одни в ужасе отвели глаза в сторону. Другие заплакали. Я не сделала ни того, ни другого. Да, мальчик действительно нашел свою маму. Она висела на толстой веревке, перекинутой через стропило. Ее невидящие глаза были широко открыты, язык вывалился наружу. Обутые в туфли ноги касались края опрокинутой табуретки. Мальчик потянул ее за щиколотку, и тело несчастной закачалось.
— Мама, проснись. Мама!
— Какой ужас, — прошептала моя мама.
