Светлячки на ветру - Таланова Галина (читать лучшие читаемые книги .txt) 📗
Ее бывшие сокурсники говорили, что она еле-еле переползала с курса на курс вечернего отделения биофака после многочисленных пересдач экзаменов. Все на факультете знали, что ни одна из ее статей не была написана ею самой: строчил их Друбич. Диссертации тоже были написаны им. Говорили еще, что она использовала экспериментальные данные двух других сотрудниц, пчелок по складу характера. Это они закладывали нектар в соты, перелетая с цветка на цветок и трудясь целыми днями. Мед из сот выбирали другие. Эти пчелки, отдавшие Марине свои результаты, были позднее выжиты с кафедры. Рассказывали, что к одной из них Друбич неожиданно стал неравнодушен, причем так, что не мог этого скрыть совершенно. Влюбился по уши и светился, как осеннее солнце, высвободившееся из-под тряпья облаков, похожих на лохмотья нищего. У женщины тоже возник интерес к заведующему кафедрой, а возможно, и трепетные чувства. Она оказалась из тех романтических натур, которые готовы рвануться навстречу вспыхнувшему чувству, совершенно не обращая внимания на то, что искры от его огня могут запалить все. Извиваясь змеящимися ветвями, охваченными пламенем, дерево, ставшее похожим на многоголовую гидру, тянуло свои щупальца к новым деревьям. Ну и что, что позади остаются обугленные стволы? Улыбка блуждала на лице девушки, она замирала мечтательно, глядя в пространство перед собой, сидя в преподавательской, ее звонкий смех разбивался на осколки, точно оконное стекло, в которое нечаянно запульнули футбольный мяч. Она становилась опасной, как радиоактивный уран, запускавший цепную реакцию.
Марина обвинила соперницу во взяточничестве и отстранила от экзаменов. Самое забавное было то, что сотрудница та как раз взятки не брала, на ней было написано, что ЭТА брать не может, хотя оброк для студентов в вузе процветал махровым цветом. Редкий преподаватель был чист. Любое прозрачное стекло вскоре оказывалось захватанным пальцами, испачканными о помятые купюры. Для Глеба это явилось откровением. Сама Марина и Друбич принимали семьдесят процентов всех экзаменов. Поговаривали, что они не хотят ни с кем делиться. Глебу было дико слышать о том, как цинично и особо не скрываясь говорили о мзде за хорошую оценку или просто за «сдачу». Он не мог даже в мыслях себе такого представить. Очередной конкурс на занимаемую должность соперница не прошла.
Другой «пчелке» по сути дела «перекрыли кислород»: не давали полной учебной нагрузки, не пускали на конференции, всячески тормозили публикации, завалили рутинной бумажной работой по составлению учебных планов и программ так, что женщина стала чувствовать себя загнанной беговой лошадью на арене цирка, а потом ее подвели под сокращение.
В первый свой экзамен он столкнулся с тем, что четверть студентов не имели ни малейшего представления о предмете, который он вел, за что и получили, по его мнению, заслуженную оценку. Глеба вызвали в деканат — и декан, моложавый седеющий профессор с чуть наметившимся брюшком, которое еще не мешало ему слыть дамским угодником, сделал ему предупреждение. Потом Друбич вел с ним продолжительную беседу о том, что если столько студентов не сдают экзамен, то, значит, он плохой преподаватель и не смог до них донести учебный материал так, чтобы все его усвоили.
Перед переэкзаменовкой к Глебу подкатила Марина. Подошла, провела своей ладошкой по его груди, обдав запахом душной черемухи, смешанной с ванилью, — и у него внезапно узким обручем стянуло голову. Поглядела снизу вверх глазами с кукольными ресницами, загнутыми, как у Мальвины. Он почувствовал себя негнущимся Буратино, передвигающимся на скрипучих и несмазанных шарнирах, которому не поможет никакая обтеска. Марина смотрела на него блестящими глазами, в которых плескалось бирюзовое море, а на его дне проглядывали серые, скользкие камушки и затаилась рыба-пила, тусклой тенью вплетаясь в редкие водоросли предчувствий, колышущиеся от дыхания воды. Она стояла так близко, прижимая его к стене пустынного коридора полу оголенной грудью, похожей на две дыньки, что Глебу стало трудно дышать. Губы вытянулись в полумесяц, показав ряд мелких отбеленных зубов. Взяла его осторожно, будто он больной, под локоток. Протянула измятый листочек со списочком:
— Вот эти должны сдать! Ты уж не подведи! Я обещала.
Глеб растерянно кивнул. Раздражение росло, точно раковая опухоль. Почему он должен ставить болванам и лентяям хорошие оценки, если те заплатили какой-то предприимчивой Марине?
— А мне что-нибудь за это хорошее будет?
— А что бы ты хотел? — спросила Марина вкрадчивым голосом, в котором звенели нотки смеха, словно леденцы в жестяной коробочке, не сладко, а как мелочь в кассе в общественном транспорте. Коробочка внезапно раскрылась — и леденцы посыпались на пол, прилипая к подошвам.
— Не знаю, Марина, не знаю, что мне захочется у вас попросить?
Марина радостно фыркнула и заржала, словно скаковая лошадь, выпущенная из стойла в луга, полные духмяных запахов трав. Отошла от Глеба и медленно пошла прочь, покачивая тяжелым крупом.
Попасть под сокращение Глеб не хотел. Всем невнятно блеющим студентам он поставил «удовлетворительно». Набравших в рот воды пытался разговорить наводящими вопросами.
Будто стиральный порошок, просыпанный на крашеный пол и медленно съедающий краску, атмосфера, царящая на кафедре, слизывала твердые представления Глеба о чести и долге. Он уже злился на себя, что не умеет жить так, как живут некоторые на кафедре. Увидев Марину, бросил:
— Ваше сиятельство, ваша просьба исполнена. Если бы вы снизошли до вознаграждения…
— А ты, я гляжу, малый не промах. Своего не упустишь.
Глеб неожиданно для себя взял кисть Марины, нежную, играющую ярко-розовыми ноготками, покрытыми лаком без перламутра и напоминающими лепестки облетевшей сакуры, провел пальцем по линии жизни, обратив внимание, что линия ума прерывистая, сильно выгнутая и короткая, перевернул ладошкой вниз и поцеловал, ощущая губами шелковистость нектарина и вдыхая запах абрикосового крема.
— Завтра вечером получишь. Не уходи.
Глеб весь день места себе не находил, сидел как на иголках. С трудом представлял, как он будет брать у Марины деньги. Идти к ней не хотелось, на душе было гадостно, и он думал о том, что в семье Вики его бы не поняли. Опять же, Марина, должно быть, доложит все Друбичу.
В шестом часу, убедившись, что его коллеги ушли, заглянул к Марине. Та сидела у себя за столом и подпиливала ногти.
— Можно?
— Проходи, проходи.
Порылась в сумочке и достала запечатанный конверт:
— Вот! Помни о моей щедрости и благосклонности. И не болтай.
Глеб взял протянутый ему конверт и снова поцеловал руку, пахнущую абрикосом. Опять совершенно неожиданно для себя скользнул губами выше к сгибу локтя, завороженный запахом из детства, когда они с дядькой, проезжая по симферопольской трассе, обтрясали абрикосовые деревья, набирая по нескольку ведер и корзин душистых оранжевых плодов, чей запах потом стоял в квартире не одну неделю, пока дозревали твердые и зеленоватые фрукты, сорванные до срока, и в кастрюлях на подоконниках стояло варенье с проколотыми спичкой ягодами, наливаясь по трое суток янтарным светом.
Запах абрикоса исчез. Под сачком его губ билась вена, синяя голая гусеница из Страны чудес, которой уже слышался шелест собственных крыльев бабочки, перепархивающей с цветка на цветок.
Он честно отдал деньги Вике, сказав, что ему дали дополнительные часы на подготовительных курсах взамен заболевшего сотрудника. Он не чувствовал ни малейшего стыда, муки совести почили во сне, одурманенные шелестом купюр. Единственное, что его занимало, — это понять: все ли экзамены и левые доходы под контролем Марины или некоторые преподаватели могут иметь «свой бизнес».
В следующую сессию все повторилось по уже знакомой схеме. Он с досадой подумал о том, что у Марины, вероятно, оседает большая часть оброка. Его так и подмывало поговорить с кем-то из коллег об этом, но он не решался.
42
В апреле праздновали юбилей Друбича — и завкафедрой пригласил всех своих сотрудников в ресторан.
