Ягоды бабьего лета - Толмачева Людмила Степановна (читать книги без регистрации .txt) 📗
Игорь играл в шашки с лысым стариком, тем самым Пахомычем, который назвал интернат палатой номер 6.
— Игорь, вас приглашают в кабинет директора, — обратилась к нему Люба.
Он посмотрел на нее снизу вверх. В глазах мелькнула радость, но обычная сдержанность притушила эмоции. Пахомыч отпустил неуклюжий комплимент:
— Вы, Любовь Антоновна, как луч света в темном царстве — одна молодая среди наших старух. Нам, мужчинам, даже глаз не на ком порадовать.
— Как говорится, на безрыбье и рак рыба? — усмехнулась Люба.
Пахомыч захлопал белесыми ресницами, не сразу поняв что к чему, а Игорь опустил голову, пряча улыбку.
Люба шла рядом с Игорем, чувствуя легкость его походки, и это тоже было необычно.
— Беседа будет, наверное, по поводу моей переодетой жены? — насмешливым тоном спросил Игорь. Всем видом он как бы подчеркивал отстраненность от всей этой суеты.
— Игорь, неужели вам наплевать на собственную судьбу? — не выдержала Люба. — Это прозвучит дико, но вы сейчас чужой по отношению к самому себе.
— Если бы только к себе… — уже серьезно обронил он.
Люба все же уловила нотку сожаления в его словах. У двери в гостевую комнату она остановилась.
— Я у себя побуду. Если понадоблюсь следователю, позовите меня.
— Люба, ведь мы родные люди. Может, перейдем на «ты»?
— Я давно готова к этому, все ждала от тебя… — замялась она.
— Проявления родственных чувств?
— Не совсем. Родственные чувства искусственно не появляются. Понимаешь, когда я ехала сюда, то по наивности думала, что ты сразу обрадуешься, пойдешь навстречу, то есть постараешься с моей помощью восстановить в сознании утраченное, в общем, всей душой будешь на моей стороне. Но я увидела противоположное: осторожное выжидание, даже враждебность…
— Нет! — вырвалось у Игоря. — Ты неверно истолковала мое поведение. Все как раз наоборот. Мою сдержанность ты приняла за холодность и даже враждебность. Жаль! Мне трудно выразить словами то, что я чувствовал, впервые увидев тебя. Потом я попробую. В свое время. Не сейчас. Не здесь.
Игорь резко повернулся и быстро зашагал по коридору.
Люба сидела у себя и в пятый раз начинала читать рассказ Чехова, но все время отвлекалась. Из головы не шел недавний разговор с Игорем. То и дело она вспоминала его фразу: «Мне трудно выразить словами то, что я чувствовал, впервые увидев тебя». «Все же интересно, что он чувствовал?»
Она попыталась восстановить в памяти выражение лица Игоря: «Он взглянул равнодушно. Нет, нет. Совсем не равнодушно. Он посмотрел с интересом. Но я была разочарована. Нет, зачем врать себе? Я была убита, раздавлена. Почему так случилось? Я надеялась, что он внезапно вспомнит? Улыбнется, обрадуется, подойдет с распростертыми объятьями? И опять не то. Конечно, я надеялась. Но он не узнал. Ну и что? Ведь я уже знала о его амнезии. И должна была реагировать адекватно. И тем не менее… Что-то выбило меня из колеи, я растерялась, расстроилась, сникла. Может, мне хотелось стать первооткрывательницей, вступившей на необитаемую землю? Чтобы только мне принадлежала заслуга этакой целительницы, вернувшей к жизни несчастного? Чтобы потом у меня было какое-то право на него? Неужели эти подлые мечты сидели где-то в подкорке? Или я нарочно бичую себя по своей излюбленной привычке? Истина как всегда посередине. И все же первый порыв был чистым, искренним. Я помчалась, чтобы спасти, уберечь, пожалеть. Это правда. А когда увидела его и поняла, что он не нуждается в скорой помощи, что он не беспомощное дитя, а вполне крепкий и сильный мужчина, была растеряна и разочарована. Но это прошло. Я стала другой. Я многое поняла».
За дверью раздался шум, чей-то голос тревожно воскликнул: «Что случилось?» Люба пошла посмотреть: в чем там дело. Выглянув в коридор, она увидела Нинель Эдуардовну, входящую в комнату к Серафиме Григорьевне. Следом за врачом туда же вошла медсестра, держа в руках кислородную подушку и чемоданчик с медикаментами. Невдалеке толпились обитатели интерната. Они громко шептались, жестикулируя и качая головами. Задохнувшись от тяжелого предчувствия, Люба подошла к старушке в байковом халате и спросила:
— Что-нибудь с Серафимой Григорьевной?
— Сердечный приступ. А Тася-то бедная так перепугалась, что и саму прихватило.
— Может, неотложку вызвать?
— Да что вы! К нам они не ездиют. Говорят: сами уж как-нибудь обходитесь. У вас в штате врач, пусть она и лечит. А что она может? Ну, укол сделает, вот и все.
— А если операция срочная нужна?
— Кроме аппендицита никаких нам операций не положено. Мол, на молодых денег не хватает, чтобы операции делать, а уж старичье перетопчется.
— Нет, так нельзя! — возразила Люба и решительно открыла дверь в комнату Серафимы Григорьевны.
— Нинель Эдуардовна, разрешите… — начала Люба и осеклась.
Врач в это время измеряла давление Таисии Игнатьевне, а медсестра готовила шприц для укола. Серафима Андреевна лежала на кровати, укрытая с головой одеялом.
— А что с Серафимой Григорьевной? Она… — замерла Люба, боясь произнести страшное слово.
— Она умерла. Выйдите отсюда и закройте дверь! — приказала Нинель Эдуардовна.
— Любаша, ты зайди потом, — слабым голосом попросила Таисия Игнатьевна.
Люба не могла больше находиться в помещении. Слезы душили ее. Она вышла в парк и побрела между деревьями, не разбирая дороги. Ноги сами привели ее к детскому дому. Без сил она опустилась на скамейку и попросила проходившую мимо девочку позвать Аню. Вскоре в дверях показалась Аня. Она улыбнулась, увидев Любу, но тут же ее личико вытянулось, глаза беспокойно округлились. Подойдя ближе, она тихо спросила:
— Почему вы плачете? У вас горе?
Люба не ожидала от этой застенчивой тихони такой смелости в проявлении сочувствия. Она закрыла лицо платком и снова заплакала. Аня села рядом и стала по-детски неумело поглаживать по плечу плачущую женщину. Люба вытерла слезы и, всхлипнув, сказала:
— Пойдем. Надо походить. Тогда станет легче.
— Пойдемте.
Они медленно шли по улицам вечернего Сергино. Ни рекламные щиты и растяжки, ни иномарки у подъездов, ни кричащие вывески кафе — никакие атрибуты цивилизации не нарушали общей картины размеренной, неспешной жизни городка. Как и сотню лет назад, кружили над куполами церквей голуби, манили спелыми боками наливные яблоки в садах, сидели возле палисадников старушки и еще не старые женщины, судача обо всем на свете, перебегали улицу собаки. А Люба с Аней шли куда глаза глядят и разговаривали. Несмотря на неутихающую боль от того, что Серафима Григорьевна лежит неживая, что не скажет больше ласковое «Любочка», не посмотрит своим добрым и понимающим взглядом, в Любиной душе постепенно воцарились покой и смирение перед судьбой. Она рассказывала девочке о Серафиме Григорьевне, о себе, о том, как она оказалась здесь. Аня слушала, не перебивала, лишь изредка восклицала: «Ой!» или «Правда?»
Возле кинотеатра они заметили Дашу в компании с какими-то парнями. Как и в прошлый раз, по рукам ходила бутылка пива. После очередного глотка Даша подносила ко рту сигарету, затягивалась и, выпустив клубы дыма, звонко хохотала.
— Сколько лет Даше? — спросила Люба.
— Тринадцать.
— А откуда у них деньги на сигареты и пиво?
— Она дружит с мальчиком из другой школы. У него есть родители.
— Прости за нескромный вопрос: а у тебя есть мальчик?
— Сейчас нет. В позапрошлом году его забрали в суворовское училище.
— И что, вы не переписываетесь?
— Нет. Он, наверное, в Москве с кем-нибудь познакомился.
— Тебе покажется странным мой вопрос. У вас многие девочки ругаются матом?
— Да, многие. Почти все.
— А ты?
— Иногда. Но не так, как Дашка. Она любого парня забьет. Если парень не умеет материться, значит, лох.
— Это твое мнение?
— Нет, Дашкино.
Любу задело, что Аня говорит о таких вещах спокойно и обыденно.
— Ты знаешь, Анечка, я ведь тоже через эту напасть прошла.
