Женщины в лесу - Поликарпова Татьяна (полные книги .txt) 📗
Ольга когда-то в школе пережила увлечение геологией, но, хоть и пережила, интереса не потеряла. Потому и в горы пошла. Кроме того, у одного человека из их группы (у того самого Кости, при воспоминании о котором Ольгу особенно радовала приобретенная в горах независимость) был друг-геолог, очень красивый парень, Ольга видела его на фотографиях (учился он в другом городе) и втайне думала, что могла бы в него влюбиться. Одним словом, немало нашлось чего, что заранее расположило Ольгу к попутчику. Тем более что сердце ее, надежно защищенное случившимся на перевале, было, по ее мнению, в безопасности.
Скоро они знали, кто что, куда и откуда.
Ольга спросила, приступая к своему плану — поговорить о геологии:
— Ну а что было у вас на практике?
Он махнул рукой:
— Да обычно: холодно, грязно…
— Делали-то что?
— Эксплуатация нефтяных скважин…
И снова продолжения не последовало…
«Что же он, разговаривать не хочет? Думает, я из вежливости его расспрашиваю? Ну что ж… Спросим о другом, житейском», — ехидно подумала Ольга.
— Это правда, что вы, геологи, все свободное время пьете?
— Откуда ты взяла?
— Видела любительские фото у одного парня. Там его друг — геолог с товарищами — только за бутылкой. Иных вариантов нет.
Геолог чуть нахмурился, наклонил голову, и крыло темных волос скользнуло на лоб. Он молчал.
— Ну и вообще… говорят, — добавила Ольга безжалостно.
Он глянул на нее — и в глазах было любопытство: мол, что, будешь мораль читать? Колючая насмешка: говорят! Кто бы говорил! — но встретил взгляд прозрачный и спокойный; светлые зеленоватые глаза на смугло-розовом лице доверчиво и доброжелательно ждали, что он ответит.
И она увидела, как его глаза разоружились: насмешка осталась, но стала ласковой.
— Правильно говорят, — кивнул он ей миролюбиво. — А как ты хочешь, чтоб было? — И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Знаешь, как бывает на буровой? Качаем в скважину глинистый раствор — тундра, мерзлота. Температура где-то минус семь-восемь. Это в июне! И вдруг — на! Рвет скважину! С ног до головы в жидкой глине. А нужно ж доделать, законтурить…
Ольга кивала: да, да, она слышала — законтурное обводнение, чтоб давило на нефтяную копилку и нефть бы поднималась.
— Ну и после всего этого не то что вымыться — обогреться негде! Зуб на зуб не попадает. Одно спасение — выпить. Так всю практику.
Ольга жадно припрятала его рассказ, весь до малейшего оттенка в интонациях, чтоб потом, когда-нибудь, выпустить его и пережить заново самой: и липкий холод глины, и тяжесть низкого северного неба, и заскорузлость окоченевших пальцев, орудующих железом. Но это потом, это успеется, это уже ее!
— Ну ладно… — Ольга глубоко вздохнула, будто перевела дух, и вдруг упрямо тряхнула головой. — Ладно! А в общежитии? Там чего?
— Ну в общежитии… Там — кто как… Привычка уже.
— А ты? Ты как?
— А что я — лучше всех? — Парень недовольно нахмурился: мол, чего привязалась?
«Просто не хочет хвалиться, — подумала Ольга. — Если б пил, не такое у него было б лицо: ясное, с румянцем на высоких скулах, с таким открытым взглядом. Неожиданно для самой себя она заявила:
— Я не верю, что ты пьешь! — Получилось это у нее так торжественно, будто она клятву давала. Ей стало смешно. И они одновременно расхохотались.
— И на том спасибо, — еле выговорил парень.
Ольга почувствовала облегчение, что неприятная тема — сама ж ее вызвала! — нашла выход в этом смехе. Напряжение кончилось — и они хохотали долго, то успокаиваясь, то снова принимаясь.
— Наградила ты меня… орденом трезвости… Ну и ну… — приговаривал геолог.
Они смеялись, привыкая друг к другу, словно осваиваясь в незнакомом помещении, куда неожиданно попали вместе. Вдруг Ольга спохватилась:
— Ой, а как же тебя зовут? — и укоризненно покачала головой: — Дескать, как же это? До сих пор не знаю.
— А меня, Оля, друзья зовут Серегой, — сказал он, нажимая на «Оля».
— Се-ре-гой… — протянула она, вслушиваясь. — Нет! Мне не нравится. Вовсе ты не Серега. Ты Сережа.
— Да по мне, как хочешь. Валяй, как нравится.
— Да вот, так и нравится. А что меня Ольгой зовут — ты от моих слышал. Подумаешь — удивил. Шерлок Холмс.
Они вышли в тамбур, там было опущено окно, и встали рядом, одинаково скользя взглядом за тем, что плавно выносила им навстречу дорога.
Пространство земли гигантским диском поворачивалось за окном. И если наиболее удаленный, у самого горизонта, край этого диска, притормаживаемый расстоянием, двигался медленно и вместе с поездом, в одном с ним направлении, то где-то там, где голова поезда, начиналось встречное движение, и оно убыстрялось по мере приближения к их вагону, как будто это вагон своими колесами и раскручивал, приводил в движение всю землю от поезда до горизонта. Центробежная сила рвала ближайшие к полотну дороги предметы, отшвыривая их назад, назад! Они исчезали, грубо обрывая взгляд, невольно цепляющийся за них. И сама земля неслась, мчалась, не давая рассмотреть подробности: траву, цветы, камешки на насыпи. Яркими пятнами струилась, темными пятнами убегала, возникая и уходя, возникая и уходя… Колеса отбивали ритм этого движения, постукивая на стыках рельсов… Шел поезд…
Ольга, свободная и независимая, чувствуя себя особенно легкой, подобранной от ощущения скорости, смотрела на землю, несущую ей навстречу то рыжего теленка на меже, то деревню с приметной силосной башней у околицы, то машину, поднявшую нетающий столб пыли, совсем белой на фоне темного леса, мимо которого шла. Во всем узнавала она радостно приметы близкого дома.
Куда бы ни переезжали отец и мать, в каком бы ни жили районе, дом был один, и приметы его не менялись. Ей хотелось рассказать Сергею, что вот это и есть ее дом: все, что они сейчас видят. Может, даже и не ему, а самой себе. Это кроткое от мягких облаков небо, словно чуть смежившее веки, чтобы не раздражать чересчур ярким светом; запах полыни, перебиваемый то медовым духом золотой сурепки с парующего поля, то свежескошенной, наверное уж не первый раз за лето, травы на низком лугу. Эти плавные линии холмов, да и холмами-то их не назовешь, просто чуть вздымающиеся, переходящие одна в другую возвышенности, где-то укутанные кудрявым орешником, где-то отмеченные грустным силуэтом сохранившейся чудом церкви… Эта мягко-плавная по горизонту, тихая, некончающаяся линия… Сердце наполнялось сладкой, томящей болью от узнавания, от совпадения всего, что она видит, с тем, что вечно, всегда, еще и до ее рождения, знало и любило ее сердце… И будет любить. Пока жива…
Ольга не задумывалась, отчего так остро переживает сейчас свидание с домом: оттого ли, что Кавказ заслонил своей надменной красотой эту тишину, и теперь она чувствует вину перед родиной, или оттого, что сейчас на уровне ее глаз темнеет чье-то плечо, покачиваясь в одном ритме с нею, с поездом… Она не думала об этом, но ей хотелось связать то, что видят они вместе, с тем, что знала она одна.
— Во-он, вон, видишь: ложок весь в орешнике, вон! Очень похожее место! Там, где мы раньше жили, был такой же. Орехов родилось — тьма! Знаешь ли, нет ничего лучше, когда орехи всю зиму лежат на русской печке! Делаются звонкими, а вкус — я таких больше в жизни не ела.
Мимо проплыло черно-пестрое стадо с пастухом и приземистым коротконогим быком…
— Самый удивительный бык, — сказала Ольга, проводив стадо глазами, — был в нашем совхозе. Белый был. Ванькой звали. Свирепый, как людоед. За людьми гонялся. Его куда-то увезли. Наверное, в зоопарк. Или в Испанию продали. Для корриды. Представляешь? Белоснежный зверь, красная мулета, черный, как пиявка, тореадор… — Ольга подняла глаза на Сергея и увидела, что он смотрит на нее. Так взрослые смотрят на разыгравшегося ребенка: мол, интересно, что он еще выкинет?
Раньше бы Ольга смутилась и обиделась. Теперь же она сама улыбнулась:
— Что, воображаешь себя Базаровым? Наблюдаешь, как у Фенички во время чтения шевелится кончик носа? Тебе кажется, я болтаю чепуху?
