Женщины в лесу - Поликарпова Татьяна (полные книги .txt) 📗
Сейчас Катя вглядывалась в личико ребенка. Ей казалось, что вместе с Мишкой она кормит и Антошку. Минутами эта иллюзия была полной: Антон так же морщил лоб, вздыхал, поводил глазами. Мишка повторял все уморительные гримасы Антона. Катя стискивала зубы, вспоминая, что еще долго не увидит своего старшенького. Готовясь к родам, они с Олегом отправили Антошку к бабушке, Катиной маме. Там, в деревне, на западе, ему хорошо. Это Кате плохо без него. Но делать было нечего: здесь у них одна маленькая комната в доме барачного типа. За водой ходят далеко на колонку. Канализации нет, печь топят углем. Она боялась, что сразу с двумя маленькими им не справиться. Олег сейчас хлопочет о квартире, но когда ж она будет. По крайней мере год придется жить без Антона.
«Антошка, Мишка, — шепчет Катя младенцу. — Олежка», — добавляет для полного счету. И опять волна счастья охватывает ее, рождая чувственную истому во всем теле.
«Ну-ну, — бормочет она смущенно, урезонивая себя, — еще на ребенке отразится». Катя подтрунивала над собой за эту непонятную вспышку чувственного влечения к мужу. Оно проснулось в ней, наверное, на следующий день после родов. Она стыдилась себя. Ей казалось это неприличным. Катя не знала, что то ощущение счастья, в котором она жила последний год, бурные роды, не отнявшие ее сил, радость от молодой этой силы и выливаются, выплескиваются из нее этим победительным весенним чувством: острым ощущением жизни, своей женственности и таинственной связи с Олегом.
Она знала, что одна встреча с мужем, взгляд близко — глаза в глаза, ощущение его плеча рядом со своим наполнят ее блаженством: тишиной равновесия всех сил души и тела. Эта тишина — знак совершенства мира.
Опомнившись, она увидела, что Мишка уже не сосет, а, сжав губки, смотрит на нее взглядом соглядатая из иных миров: взглядом непроницаемым, холодно отвлеченным, полным иного — совершенного — знания, неизвестного еще людям, — знания, не раздробленного на главы, науки, разделы, но высшего, вбирающего в себя всю жизнь разом в главной ее тайне. И ее, свою родительницу, он знал больше, чем она себя. Такой вбирающий и в то же время отстраненный взгляд. Казалось, на нее смотрела сама бесконечность пространства и времени, и она, пылинка жизни, исчезала в ее темном луче. Она опасно приближалась к той грани, за которой исчезает собственное Я, связь вещей, значимость самого мира Земли. С ней случалось такое, когда она пыталась додуматься до смысла понятия — бесконечность. Безумие витало где-то рядом… Она спасалась от него, хватаясь за что-нибудь самое простое и несомненное: вот это стул — на нем сидят…
«Маленький мой, — прошептала Катя теперь мудрым глазам сына, — ты что, уже наелся?» — однако все еще чувствуя маленькой себя, а не его.
Но большие глаза ребенка стали делаться меньше, они сужались и сужались, постепенно медленно закрываясь. Он засыпал.
Катя освобожденно вздохнула, судорожно, в два приема, как человек, только что избежавший опасности.
В палате было тихо. Женщины уснули, пережидая, пока Катя накормит ребенка. Она прилегла рядом с сыном. Чутко, как олениха, подстерегая тот звук или шорох, который может означать опасность. За изголовьем кровати оглушительно стреляли трубы парового отопления, где-то в глубине больницы хлопали двери, резкими голосами перекликались санитарки, брякали их ведра, — все эти звуки не угрожали им с сыном. Но бесшумно открывшаяся дверь в палату… Катя открыла глаза. Санитарка шла к ней, держа кулек с передачей.
— Давай отнесу, — кивнула она на спящего Мишутку.
— Я сама, — прошептала Катя, — а вы мне двери открывайте.
В детской сейчас жил один Мишка. Там было голубовато от света и особенной белоснежной чистоты. Катя любила туда заходить, если знала, что сестры нет поблизости. Санитарочки, особенно вот эта, ей позволяли.
Вернувшись, Катя достала из кулечка открытку, и сердце забилось. Вот сумасшедшая! Олег поздравлял ее с днем рождения Антона. Писал, что у него все в порядке. Что в школе все радуются за нее, а ее класс горюет: яблони не скоро зацветут, а ребята хотели бы завалить роддом цветущими ветками. (Вблизи их города на сопках было много диких яблонь.) Олег писал: «Скорей бы ты вернулась: так жду тебя». Катя знала, как пишутся такие слова. И она в конце своих посланий о самочувствии, о том, как ест Мишка, после наказов Олегу покупать и пить молоко, выводила напряженной рукой: «Я соскучилась по тебе. Очень. Твоя Катя».
Но сегодня, растревоженная Марусиными признаниями, Катя написала много: «Тоска меня здесь заедает. Домой бы. Знаешь, на фоне здешних разговоров (тема одна: аборты, измены, побои) наша с тобой жизнь кажется мне утонченным празднеством, какой-то блаженной идиллией. Ей-богу!»
И Кате стало легче. Палата спала. Мельтешил за окном серый от влаги, крупный снег; сумеречно, грязновато белело белье на постелях. Но было тепло, сонно, лениво. Вечером зайдет Света, сестра из терапии, их соседка по дому, захватит записку.
Катя заснула крепко, унося с собой в сон Олегову открытку: букет свежих, сияющих под солнцем ландышей в стеклянном кувшинчике, вроде молочника, а рядом, на клетчатой скатерти, брошены небрежно лиловые колокольчики.
«Наверное, последние ландыши… Уж и колокольчики расцвели, а еще и ландыши стоят…» — подумалось Кате.
Она проснулась от счастливого ощущения, сквозь сон коснувшегося ее. Открыла глаза: солнце! Солнце наконец прорвалось к ним. Это солнце, его луч, разбудил Катю, упав ей прямо на лицо. «Ой, как хорошо!» — подумала разнеженно Катя и, отодвинувшись чуть от солнечного пятна на подушке, снова уснула и увидела сон.
Она видела, что высокий речной берег за их пригородным поселком, обычно глинистый, голый, сейчас лоснится высокой густой травой среднерусского луга в пору цветения. Ветер, всегда дующий здесь, разогнанный солнцем, влекомый движущейся массой сильной амурской воды, этот солнечный ветер гонит по траве волны, то потопляя, то открывая цветы: лиловые, белые, желтые, еще какие-то огненные! И эти цветы и трава бегут, бегут, льются к береговому обрыву и широким, во весь луг, потоком падают вниз. Куда он уходит, этот поток, Кате не видно, да она и не задумывается куда. Она сама в одной больничной рубахе, босоногая, с раскрытой грудью, то ли бежит, то ли летит среди цветов и травы. Ласкающие прикосновения нежных, как губки ребенка, цветов к обнаженному телу, ветер, развевающий волосы за спиной, парусящий рубаху, тепло солнца на лице, груди, шее наполняют ее ликующим телесным счастьем. Радость наполняет ее легкой силой, превращает в летящую птицу. Скорость, полет, высота и солнце!
«Сбылось! Сбылось!» — твердит про себя Катя, хорошо зная во сне, что сбылось. Потом, в яви, она так и не смогла вспомнить, что же она поняла в том сне, в том состоянии счастливого прозрения, которое было таким простым, таким естественным, что и не нуждалось в запоминании.
…Катя проснулась и лежала, не открывая глаз, приходя в себя, возвращаясь, возвращаясь… Поняв, что видела сон, начала припоминать все-все, чтоб ничего не пропустить, когда будет рассказывать Олегу… Что же там сбылось…
— Эй, мамочка, разжмуривайся, — услышала она ласково-насмешливый голос над собой. Над ней стояла Маруся, прижимая к груди узелок из головного платка. Улыбалась, светилась улыбкой. — Вижу, у тебя глаза гуляют, значит, не спишь. Все, Катя, выписываюсь. Так что будь здорова с Мишуткой. Дай тебе Бог всего, что мне не дал. Не забывай! Да не попадайся, смотри, как мы с Клавой.
Маруся говорила, а Катя все никак не могла примирить свой сон с явью. И странная — подспудная, вопреки разуму — уверенность овладела ею: Маруся каким-то образом знает, что я сейчас видела во сне! Вон как смотрит! Какие у нее понимающие, насмешливые глаза!
И знала ведь, что не может такого быть, а ей все равно было стыдно перед Марусей за свой сон. Словно, увидев его, она совершила бестактность по отношению к Марусе. Хуже чем бестактность! Будто назло Марусе увидела она свой сон! Мол, вот, я-то какие вижу! А ведь даже и во сне тебя с собой не взяла на зеленый-то луг! Нет, не взяла… Вот и домой уходит одна Маруся…
