Разбитые на осколки (ЛП) - Харт Калли (лучшие книги .TXT) 📗
— И когда вы говорите, что он причинял вам боль, то вы имеете в виду, что он вас... — Он неловко замолкает, начиная грызть свою ручку вновь.
— Нет, нет, конечно, я не имею в виду в сексуальном плане. Я имею в виду, что ему нравилось делать это баскетбольной битой или металлическим носком его туфель. Его кулаки.
Уолкотт записывает это. Я могу практически видеть, что он записывает: Подвергался насилию, когда был ребенком. Что объясняет применения насилия в его взрослой жизни. Пытается предпринимать попытку понять, контролировать то, что произошло с ним в его детские годы. Пытается вернуть себе утраченную власть.
Но даже когда я был ребенком, в то время, когда дядя орал на меня, и мои все еще формирующиеся кости ломались, как щепки, никогда не чувствовал, что я терял власть. Я только лишь выжидал. Ожидал дня, когда стану старше и сильнее, чем он. Ожидал, когда придет мое время.
— А что насчет ваших родителей? Почему они оставили вас на попечение вашего дядюшки?
— Оставили, потому что погибли. У моего отца были головные боли. В тот день они поехали на фильм, оставив меня с няней. Моя мама сказала, что она поведет, но она была беременна, вот-вот должна была родить, поэтому отец не позволил ей сесть за руль. Позже доктора сказали, что у него произошел разрыв аневризмы за рулем, и они влетели на своем «Шевроле «в уличный фонарь.
Разговаривать о своих родителях мне не по душе, но с документом, по которому я могу выйти из тюрьмы через шесть месяцев, у меня не то чтобы есть какой-то выбор. Хотя я не рассказываю Уолкотту много важных моментов. Я лишь делюсь с ним несколькими туманными, желанными воспоминаниями, которые все еще поддерживают образ моей матери внутри меня — аромат духов моей матери, сладковатый, легкий и цветочный; ее темные, волнистые волосы, которые щекотали мое лицо, когда она целовала меня на ночь; заразительный, наполненный радостью смех моего отца; бум, бум, бум стук сердцебиения ребенка, который был в круглом, большом животе моей матери. Я сидел часами, слушая, как малыш внутри нее переворачивался и пинался, пока она ласково поглаживала мои волосы и рассказывала разные истории.
— Мне очень жаль слышать это, — произносит Уолкотт. Он говорит настолько взволнованным голосом, наполненным сочувствием, что я практически верю ему. — И что произошло дальше? После того, как вы ушли от вашего дяди?
Вот теперь он ступает на опасную территорию. Я не желаю говорить о Чарли. Я не могу. Или я умру здесь быстрее, чем выйду за стены тюрьмы.
— Я жил на улице. Я делал все, для того, чтобы выжить. Воровал, работал на временках, в общем, крутился, как мог. Всевозможными способами обходил систему. Мой дядя жил на пособия, которые выделяло правительство, что предположительно должны были тратиться на уход за мной, до того дня, пока мне не исполнилось восемнадцать, и они не прекратили их высылать. — Ни у кого из них не было доказательств, что я на самом деле знал Чарли. Упомянуть его сейчас в нашей беседе, как навлечь на себя неотвратимые неприятности: чрезвычайно опасные для здоровья.
— Понимаю. — Он продолжает записывать. Хотя нет никакого смысла записывать это. Историю, которую я ему только что рассказал, как две капли воды похожа на то, что рассказывает каждый заключенный, который сидит тут. — Так, отлично, не могли бы вы теперь припомнить хоть одно счастливое воспоминание из вашего детства? — Он замирает с ручкой в его руке, опуская ее к бумаге, готовый записать мое далекое воспоминание, которое я готов рассказать.
— Нет.
Тишина.
— Послушайте, если вы решили вновь вернуться к нежеланию сотрудничества, то...
Я резко прерываю его. Я терпеть не могу угрозы от администрации; просто хочу, чтобы этот сеанс закончился.
— Я не такой идиот, мистер Уолкотт. Я не могу рассказать вам ни об одном счастливом воспоминании, связанным с моим детством. Я просто-напросто не помню ни одного.
— Вообще ни одного? — Он выглядит озадаченным.
Я говорю ему чистую правду.
— Нет. Абсолютно ни одного.
Потому что даже воспоминания о моих родителях: аромат духов, волосы, смех, и бум, бум, бум, сердцебиение ребенка — это вероятно самые печальные из них.
10 глава
Слоан
Лейси становится еще более тихой, когда мы приближаемся к квартире Пиппы. Вся эта затея с консультацией психолога начала казаться мне неудачной. Несомненно, квартира Пиппы — место для приема пациентов, и теперь у меня складывается ощущение, что это последнее место, где должна находиться Лейси. Особенно, учитывая ее реакцию на недавний опыт в больнице. Я паркую свой «Вольво» на подземной стоянке, и мы поднимаемся на лифте на шестнадцатый этаж многоквартирного дома. Открывающийся вид, что предстает перед нами, когда мы выходим из кабины лифта, невероятно захватывающий. Башня Спейс-Нидл предстает перед нами сероватым образом на горизонте, практически затмевая собой остальные высотные сооружения города. Зеленые парковые насаждения растягиваются на многие мили в отдаленных районах, испещренные красновато-коричневыми, увядающими красками осени.
Когда Лейси видит вид из окна, она вжимает голову в плечи, кутаясь в толстовку, которая одета на ней, и к слову, что на два размера больше нее и определено точно не принадлежит ей. Мне невероятно не комфортно от мысли, что Лейси носит одежду Зета. Только одному Господу Богу известно, почему она это делает.
«Ты просто ненормальная, вот почему. Он не принадлежит тебе. А ты одержима невероятным желанием сделать его своим» — резкий голос в моей голове констатирует факты. Этот голос приобретает невероятное сходство с голосом Пиппы, отчего мне хочется заехать своей лучшей подруге в челюсть. Я прекрасно знаю, что она защищает и оберегает меня. Мне все это известно, но, несмотря на это, я просто не могу не злиться на ее слова. Перед Зетом я могу сколько угодно притворяться в своей сдержанности, но вся правда в том, что я просто не могу перестать думать о нем. Не могу прекратить думать о его ладонях, что скользят по моему телу. Его жарком рте, что поддразнивает мою кожу. О его руках, которые обладают мной самым требовательным образом.
— Нам на самом деле необходимо делать это? — тихий голосок Лейси раздается в тишине коридора. Она выглядит такой крошечной, такой уязвимой. Такой же невероятно хрупкой, как и ее имя. Как кружево. И в дополнение ко всему, она выглядит ужасно напуганной. (прим. пер. с англ. имя героини созвучно со словом Lace «кружево».)
— Все будет хорошо, — заверяю ее. — Подумай об этом в таком ключе — как будто ты находишься здесь по своему собственному желанию. Также, знай, что мы можем уйти в любой момент, как только ты захочешь этого. Тебе не нужно принимать никакие таблетки или же рассказывать Пиппе то, чем ты не желаешь делиться. Не будет никакой записи или отметки о том, что ты вообще когда-либо приходила сюда, и, кстати, это бесплатный прием. Ты ничего не потеряешь. Но можешь многое приобрести, так ведь, Лейси? — Я заботливо располагаю ладонь на ее плече и слегка сжимаю. До настоящего момента, я вообще к ней не прикасалась. Мне кажется, что она могла быть немного застигнута врасплох или смущена тактильным контактом. Но она не проявляет никаких из предполагаемых мною чувств. Она неуверенно кивает головой, закусывая свою нижнюю губу.
— Хорошо. И мы можем уйти, когда я захочу?
Она определенно нуждается в большем заверение того, что все будет в порядке. Я даю ей это, улыбаясь, и сопровождаю до квартиры Пиппы.
Я резко стучу — стук выходит на полицейский манер, — Пиппа оставляет нас стоять и ждать на пороге не больше десяти секунд. Дверь спокойно открывается, и вот она, стоит в своих прямых голубых джинсах и свежевыглаженной рубашке, заправленной в штаны. Повседневная одежда Пиппы представляет из себя то, что я наделяла бы на собеседование на работу. Ее волосы распущены, рассыпаясь по плечам, что делает ее внешний вид менее серьезным. Менее соответствующий образу доктора и более походящий на мамашу-наседку.
