Любовница коменданта - Семан Шерри (чтение книг .TXT) 📗
— А в моих руках — душа немецкого народа, — сказал пастор, стоявший на трибуне рядом с Генрихом. И наши взоры теперь обратились к нему.
— Душа немецкого народа, — продолжал он, — это воск, из которого еще только предстоит вылепить то, что нам нужно. Лепить придется вам. Вы должны придать ей форму, достойную нашей судьбы.
— Хватит ли у вас для этого мужества? — вопросил Генрих, и мы ответили ему ликующими возгласами.
— Я заглянул в будущее, — проговорил пастор, — и я могу сказать вам, что нужно Германии. Хотите услышать?
— Да! Да!
— Ein Volk, ein Reich, ein Fuhrer[6].
Мы кричали от восторга. Мы топали ногами. Били в ладоши. Ликовали.
— Ein Volk, ein Reich, ein Fuhrer.
— Фюрер? — недоверчиво спросил грузный человек, когда его разбудили в тюремной камере. — Вы от фюрера? Я ничего не понимаю.
— А никто и не просит вас понимать, — бросил ему офицер. — Достаточно того, что я вам говорю: я прибыл от самого фюрера.
Один из наших людей колотил по дверям камер, пока их отпирали. Пятеро полуодетых мужчин вышли из своих камер и присоединились к грузному мужчине. Они поправляли подтяжки, терли глаза, тревожно переглядывались друг с другом и с опаской поглядывали на нас.
— Зепп, дружище, — спросил один из них с недоуменной улыбкой, — что, черт возьми, происходит?
— Фюрер приговорил вас к смерти, — объявил командир нашей группы, щелкнув каблуками и подняв руку в приветствии.
— Хайль Гитлер!
— Мой фюрер… Мой фюрер…
В каменном коридоре прогремели выстрелы, и тела несчастных рухнули на грязный пол. Один из них зашевелился и застонал.
— Фон Вальтер, как вас угораздило промазать, стреляя с такого близкого расстояния?
— Я не промазал.
— Говорили, что вы один из лучших стрелков.
— Так оно и есть.
— Пристрелите его. Я хочу, чтобы все было чисто. Для этого вас сюда и послали. Поняли?
Я понял. Одна ошибка — и всему конец. Я не собирался делать ошибок. Партия была смыслом моей жизни. Моей судьбой. И ничто не могло ее разрушить. Ни плохо работающие печи, ни обваливающиеся трубы крематория, ни пули снайпера, ни краденые гранаты, брошенные в мой автомобиль. Ничто и никто.
— Значит, твоего шурина восстановили в партии? Как ему это удалось?
— Мне надоело выслушивать стенания своей сестрицы, — сказал Дитер, подливая себе шампанского. — Пришлось напомнить одному человеку, что он мне кое-чем обязан.
— И тем не менее ему поручили возглавить операцию по очистке гетто.
— Ну и что?
— Это унизительная работа.
— Я не знал, что тебе когда-либо приходилось испытывать нечто подобное.
— Было дело, — сказал я. — Жуткая работа.
— Почему?
— Наши люди напоминали стаю голодных волков. Они вели себя как звери. Только в отличие от зверей орудовали не клыками, а топорами и штыками. Нет уж, такая работа не по мне.
— Мой шурин получает за эту работенку в порядке поощрения двести пятьдесят граммов бренди. Ежедневно.
— Не стоит того.
— Правда?
— Во всяком случае для меня.
— А я бы согласился за стакан бренди, — сказал Дитер. — Даже за полстакана.
— Я не могу, Ильзе. Я занят. Мне сейчас не до игр.
— Но мама велела нам идти к тебе, — возразила Ильзе.
Она была в пижаме и тапочках. Одной рукой она прижимала к себе куклу, другой держала за руку Ганса.
— Мама сказала, что мы мешаем ей готовиться к приему гостей.
— Хорошо, но при чем здесь я?
Ильзе пожала плечами.
— Мама сказала: «Идите поиграйте с папой».
— Я не могу сейчас с вами играть. У меня много работы.
— А мама сказала, что ты с нами поиграешь.
— Ладно. Условимся так: вы с Гансом будете тихонько играть с куклой вот здесь, около моего стола.
— А ты будешь играть?
— Нет. Мне нужно поработать. Но вы можете играть здесь, рядом… Пока я буду работать. Это все равно, как если бы мы играли вместе.
Ильзе с куклой и Гансом подошла к моему креслу. Ганс вытащил изо рта палец и откусил кусочек пряника.
— Ну вот и хорошо. Располагайтесь здесь и играйте со своим пупсиком, пока я закончу работу.
— А зачем приходят гости? — спросила Ильзе, прислонившись к ручке кресла.
— Мы устраиваем обед.
— Какой обед? — спросила Ильзе. — Деньрожденный?
— Нет, просто обед.
— А почему нам нельзя обедать со всеми?
— Потому что в это время вы уже должны спать. Ганс, отойди оттуда.
— Я не хочу спать, — сказала Ильзе. — Я уже большая и могу лечь позже. Я старше Ганса. Почему мне нельзя побыть с гостями?
— Ганс, отойди оттуда!.. Это обед для взрослых, Ильзе, а ты еще не взрослая.
— Ты разрешил мне не ложиться, когда…
— Ганс!
Я поднялся из-за стола. Малыш стоял перед девушкой. Я взял его на руки.
— Ильзе, отправляйтесь-ка наверх.
— Но ведь мама велела…
— Скажите маме, что я очень занят и не могу с вами играть.
— Но ведь…
— Идите. Мне нужно работать.
Я все время работал. Нередко допозна. А бывало, что и до утра. Честно говоря, в ночные часы мне хорошо работалось, потому что никто меня не отвлекал. Я сидел за столом при свете лампы и работал. Порой целые ночи напролет.
Когда работа стопорилась или мне не удавалось подобрать нужное слово, я снимал свой перстень в виде серебряного обруча с изображением черепа и выгравированным под ним словом «heil» и перекатывал его в левой ладони. Я рассматривал надпись на его внутренней стороне. Прикасался кончиком пера к глазницам черепа, водил по скрещенным костям, выступающим из-за его оскала, по выгравированным на металле буквам. И слова, которые я искал, приходили на память. Я снова надевал перстень на палец. И видел девушку, смотревшую на меня.
— Кстати, о женщинах, — сказал Дитер, взглянув на девушку. — Ты давно уже не упоминал о Диане. Что с ней?
— Она вышла замуж, — ответил я.
— Замуж? Не может быть!
— Да.
— Когда же это произошло?
— В феврале. Как раз перед воздушным налетом.
— Неужели она все-таки вышла замуж? После всего, что ты для нее сделал? После вычетов из твоего жалованья в пользу «Лебенсборна»?
— Она сказала, что ей нужен рядом близкий человек.
— И ты не пытался ее остановить?
Я пожал плечами.
— Я узнал об этом постфактум. Кроме того, она пригрозила рассказать обо всем Марте, если я захочу ей помешать.
— И она осуществила бы эту угрозу, — заметил Дитер. — Насколько я понимаю, она любила тебя, Макс.
— Любовь проходит.
— Ты в этом не виноват.
Я посмотрел на него.
— Презираю женщин, — сказал Дитер.
Я не презирал женщин, но я никогда их не понимал. Ни одну из них. Сколько ни старался понять. Даже Марту. Она была так нежна с детьми. И со мной тоже, по крайней мере, временами. Но однажды спустившись после ужина в кабинет, я увидел в углу сжавшуюся в комок девушку. На ее рассеченной нижней губе запеклась кровь. Левая щека была в синяках, глаза опухли, превратившись в узкие щелочки. На руках, на ключицах, на шее — всюду виднелись ссадины и кровоподтеки. Она громко вскрикнула, когда я дотронулся до нее. Когда я наклонился к ней и повернул к себе ее лицо, мой сапог задел какой-то деревянный предмет: это была щетка для волос, принадлежащая Марте.
Я ворвался в кухню, сжимая в кулаке щетку. Марта вздрогнула и прижала к груди полотенце. Я швырнул щетку в окно над раковиной. На пол посыпались осколки стекла, но я был в таком бешенстве, что не замечал ничего вокруг. Потом я начал хватать со стола посуду, которую она вытирала, и швырять ее в стену. Марта отступила к столу, комкая в руках кухонное полотенце. Я все еще не мог избыть охватившую меня ярость. И я опрокинул стол со стоящими на нем кофейными чашками и блюдцами. Затем бросился к буфету, в котором стоял наш свадебный сервиз, и смахнул его на пол. Марта жалобно вскрикнула. Но и это не возымело на меня действия. Я выскочил из дома, чтобы не видеть ее, ее слез, не слышать ее упреков и жалоб. Я готов был бежать на край света, лишь бы не видеть женщин с их бесконечными претензиями.
