Чёрный лёд, белые лилии (СИ) - "Missandea" (книги бесплатно без регистрации .TXT) 📗

— Не удержат Владивосток, — тихо сказал Гузенко, осторожно трогая свои седые усы, как всегда делал он в напряжённые минуты, и добавил совсем неслышно: — Сдавать надо.

— Командованию виднее, — несмело возразил кто-то из угла.

— Виднее, — эхом отозвался Антон, сжал пальцы в кулаки. — Слышал я в Новопокровке, что им виднее. Русский народ-герой не сдаст любимого города! — горько усмехнулся он. — Будем биться до последней капли крови!.. Как же, слышали… И сколько крови зря прольют? Кто это скажет? Не удержим город, людей полмиллиона положим, не считая жителей. Зато будет можно о героизме русских солдат направо и налево кричать.

В блиндаже повисла тяжёлая тишина. Каждый из этих людей, всего пару минут назад таких оживлённых, таких весёлых, вдруг сник, сдвинул брови, как-то весь сгорбился. Все понимали: враг доберётся до Владивостока. Защищать Владивосток будут. Жертв будет много, и все они будут напрасны.

Антон сидел, тяжело смотря в пол. Пальцы его белели. Таня вздохнула и снова отвела взгляд.

Дверь негромко скрипнула, и в блиндаже появился Колдун, отряхивая мокрую плащ-палатку.

— Господа офицеры, — улыбнулся он, проводя рукой по мокрым пшеничным волосам. Некоторым подал руки, некоторым кивнул. На Таню посмотрел внимательно, потом заметил новое лицо, подошёл к Антону.

— Старший лейтенант Калужный Антон Александрович, — Антон протянул руку.

— Калдаев Иван Палыч.

— Калдаев? Рад познакомиться. Меня, стало быть, к вам в землянку селят.

— Ну и славно. Коля, тебе, — Колдун протянул Черных какой-то свёрток. — Матвей Ильич, а вас Ставицкий видеть хотел. И тебя, Сныть. Что ты натворила?

Машкины глаза округлились. А Антоновы как-то сразу подобрели, будто услышал он что-то хорошее, старое и доброе.

— Ну, идите. И вы бы расходились, девчушки, дождь пока перестал. Да и поздно. Антон Александрович, если не заняты, могу проводить вас. У нас после боя здесь такой кавардак, разворотили всё, вы одни неделю искать землянку будете.

Антон кивнул, быстро взял в руки развешенный китель.

— Вы из сто седьмой? Разведчик? Надолго к нам? — засыпали его вопросами артиллеристы.

— По делам, думаю, не дольше, чем дня на три-четыре. Рад был познакомиться, бог войны, — сухо улыбнулся он, но артиллеристы шутку оценили, разулыбались, расцвели, стали наперебой приглашать лейтенанта в гости.

— Да, и к нам приходите, товарищ лейтенант! — весело воскликнула Машка.

Таня вздрогнула.

Антон Калужный стоял уже на пороге, обернулся, слегка улыбнулся Машке.

— Обязательно. Сныть.

Машка тут же надулась.

Уже совсем на выходе Калужный замер, будто что-то забыл или хотел обернуться; но снаружи его окликнул Колдун, и он быстро вышел.

Живой разговор вновь возобновился. Таня дрожаще выдохнула.

— Да что с тобой такое?

Валера подобралась совсем близко, уселась и пихнула Таню в бок. Посмотрела на неё, недоумевающе раскрыв большие оленьи глаза. Укоризненно поджала губы, всем своим видом изображая негодование.

— То она на шее виснет…

— Тш! — испуганно шикнула Таня.

— …то глаза боится поднять! Не пойму я тебя никак, — зашептала Валера. — Если бы Миша вот так вошёл, я бы… Я бы… Не знаю, что бы сделала, но уж точно не сидела в углу, насупившись!

— Ну так то Миша! А это… — Таня вздохнула и нахмурилась. — Это Калужный.

— Ты что, не рада, что ли?

— Да рада я! Конечно, рада, — поспешно ответила Таня. Замолчала, вздохнула, отложила в сторону карандаш и бумагу и облокотилась головой о Валерино плечо.

Не рада она, как же! Антон Калужный живее всех живых, и он здесь. Правда здесь и правда жив. Это замечательно, это просто прекрасно. И конечно, чего врать, она его ждала. И каждую ночь, засыпая, думала: «Господи, пусть с ним всё будет хорошо, пусть он останется жив и здоров и поскорее приедет к нам». Но только… Всё так неожиданно случилось!..

И смотрел он на неё непонятно. Рад был видеть? Нет? Что чувствовал, что думал? Если рад был, то почему ни слова не сказал? Если она рада была, почему хотя бы не улыбнулась? Что произошло?..

— Нет, Валерочка, конечно, я очень рада. Слава Богу. Слава Богу, — как-то рвано вздохнула она, закрыла глаза.

— Ну, и хорошо. А мне от Миши письмо пришло с утра, — заворковала Валера. Таня её не видела, но представляла, как она блаженно щурится.

— Пишет, что, когда встретимся, сразу же поженимся, представляешь? — тихо шептала Валера. — Это давно у нас… Не знаю, когда началось. Я ему всегда говорила: «В богатстве и в бедности?» А он отвечал всегда: «В болезни и в здравии». И смеялся. Как же он хорошо смеётся, Лисёнок! А теперь в письмах добавляет, шутит: «Ну, в здравии — маловероятно». И мне так хорошо-хорошо становится… А от Назарова этого сил никаких нет уже! Каждую неделю по письму! Я их читать уже не читаю, а выкидывать как-то жалко... И его мне жалко... Но что поделать, если я Мишу люблю, а? Я же не виновата? Но так жалко иногда...

Тихо шептала счастливая Валера, весело переговаривались и шутили артиллеристы, где-то у печки Машка напевала свою любимую песню про мать, которая хотела отдать её замуж, потрескивали в буржуйке сухие сучья.

Таня медленно засыпала и улыбалась. Не рада она! Очень рада. Ничего, что всё так странно получилось. Будет у них ещё много времени. Главное, что они оба живы и здесь.

Всё утро дождь хлестал косыми струями с такой силой, что на расстоянии двадцати шагов местность уже была трудноразличима.

— Капитан Гонсалес! — окликнули его откуда-то сбоку, и среди мутных очертаний деревьев появилась невысокая фигура. Через несколько секунд она уже стояла перед капитаном, вытянувшись в струнку.

— Капрал? Ты, что ли, Уилл?

— Так точно, капитан. Вас вызывает полковник Паттерсон, капитан.

— Понял, — капитан хмуро кивнул. — Не ливень, Уилл, — чертовщина какая-то. Погода в этой России… Только планировали наступление, а тут зарядило, не остановишь. Не иначе, эта шваль помолилась своим богам, — он сплюнул на землю и замысловато выругался. Капрал робко взглянул на него.

— Кажется, у них монотеизм. Капитан.

— Да плевать я хотел на их веру. Пусть молятся кому угодно, вряд ли им это поможет.

Капрал остался стоять на месте, почтительно склонив голову, а капитан зашагал прочь, уже не пытаясь спрятаться от дождя под молодой листвой. Всё равно промок он уже насквозь. Встречавшиеся ему солдаты и офицеры немедленно останавливались, отдавали честь или просто замолкали и замирали.

Капитана уважали и боялись. Может, за сто двенадцать убитых русских, может, за тяжёлый, пригвождающий к земле взгляд — было ему абсолютно всё равно.

Перед входом в командирский блиндаж капитан остановился, протёр локтем мокрый осколок зеркала, подвешенный к дереву. Внимательно взглянул на себя впервые за три недели.

Сколько он уже воюет? Сколько не был дома? Когда его закинули в эту богами забытую Россию? Кажется, год скоро будет? Не так уж много.

Лицо капитана не сильно изменилось с тех пор, как он попал сюда. Был он человеком не впечатлительным и не чувствительным. Убивал спокойно, хладнокровно. Никакие тревоги и переживания не донимали его. Изредка только, когда никого вокруг не было, доставал он из вещмешка одну-единственную чуть поплывшую от влаги фотографию жены и маленькой дочки. Писем почти не писал, из родного Далласа получал редкие весточки.

Война не наградила лицо капитана ничем особенным. Тёмно-каштановые волосы его не поседели, красивые, мужественные черты лица не стали жёстче. Разве что на лбу у тридцатилетнего капитана прорезались две неглубокие морщины: да и те, он полагал, просто от возраста.

Когда капитан вошёл в блиндаж, трое офицеров, собравшиеся вокруг стола, умолкли, спокойно, почтительно улыбнулись. Он едва заметно кивнул им всем разом.

Капитан себе цену знал. Знал прекрасно, что на всём Восточном фронте равного ему нет. Знал, что ищут его все русские снайперы, вместе взятые, день и ночь ищут безрезультатно. Знал также, что заметили его и стреляли в него только раз: в самом начале войны. Видел он тогда первый и последний раз девку-снайпера. Глупая была, молодая. Убил её, а напарника не заметил. Тот стрелял. Промахнулся.