Белые волки. Часть 3. Эльза (СИ) - Южная Влада (книги онлайн полные версии бесплатно .txt) 📗
Рамон бережно уложил ее на кровать, расстегнул на пышной груди блузку, прижался губами. Ольга судорожно выдохнула и откинула голову. Как же приятно он это делает. Прикасается совсем иначе, чем Виттор. Мужу больше нравилось, чтобы она его ласкала, а ее вечное недостаточное возбуждение он списывал на холодность и фригидность. Да Ольга и не отрицала. Секс с самого первого раза ей не очень понравился, это потом, уже с Рамоном, она начала подозревать, что чего-то недопонимает. А теперь… рухнуть в его ласки, забыть обо всем, хоть ненадолго не чувствовать омерзения от мыслей о супруге и не думать о рыжей девчонке, с которой несомненно случилось что-то плохое, что-то, чего Ольга никогда не видела от мужчин и потому не выдержала и сбежала, даже не сообразив помочь. И не решалась себе признаться, как ей за это стыдно…
По привычке она потянулась, чтобы погладить любовника, сделать ему приятно, но он отвел ее руки. Прошептал:
— Нет. Я хочу, чтобы это тебе было хорошо.
И ей было хорошо. Когда умелый кончик его языка обводил ее соски или скользил по животу, когда размашисто и плотно двигались между ее распахнутых ног его бедра. "Фригидная" и "холодная" Ольга не узнавала себя в женщине, которая выгибалась, хваталась вспотевшими ладонями за спинку кровати, протяжно стонала или отрывисто, жалобно вскрикивала, и которая испытала свой первый в жизни оргазм с мужчиной.
Когда все закончилось, она облизнула горячие сухие губы и пробормотала:
— Чтоб его темный бог забрал. Теперь точно разведусь.
Цирховия
Шестнадцать лет со дня затмения
Той ночью им было особенно хорошо вдвоем.
— Я люблю эти глаза… — шептала девочка-скала, целуя его сомкнутые веки, — …люблю эти брови… этот прямой и ровный аристократический нос…
Он морщился и фыркал под ее губами скорее по привычке. Петру не обмануть, она давно знает, как ему нравятся ее поцелуи, ее нежные руки, гибкое тело, такое хрупкое по сравнению с его большим и сильным. Она знает — но он продолжает притворяться, что чудовища не нуждаются в ласке. Так принято, так учила его мать своим презрением, своим отвращением и страхом, так давно привык думать он сам. А Петра… она не спорила. Просто лежала рядом на постели, голая, теплая, вкусная, и целовала его.
— Люблю этот упрямый подбородок… — рот у нее пах вишней, как и много-много дней назад в начале одного удивительного лета, — и эти губы тоже люблю…
За окном лениво позевывал рассвет. Осенью он другой, свинцово-серый, а не золотисто-розовый, и Петра была тоже другая, вся словно из пепла и тумана. Она забралась сверху, глаза смеялись, пальцы скользили по его коже, едва касаясь, обволакивая приятным теплом.
— Я люблю эти плечи… эти руки… и эту грудь… и то, что в ней бьется, люблю тоже…
— Там сокращается кусок мышечной ткани.
— Молчи, глупый. У тебя прекрасное сердце. Большое и доброе, способное любить самоотверженно и верно даже тех, кто причиняет боль, — Петра улыбалась, но глаза вдруг стали серьезными. — Ян недоволен, что ты тайком пополняешь счета своей семьи. Он поделился со мной в надежде, что я смогу тебя отговорить. Эти деньги ты мог бы потратить на меня. Или на себя. На что-то, более полезное, чем те, кто даже не скажет тебе "спасибо". Эти деньги достаются тебе непросто, чтобы раздаривать их почем зря.
— Яну следовало бы держать язык в заднице, а не приставать к тебе, сладенькая. Мой брат — наследник, но что он получит, если отец давно промотал деньги матери на развлечения в своем клубе и многочисленных любовниц? Он, конечно, все пытается выплыть повыше, подбивая клинья к канцлеру, но что, если не выйдет? Моя мать — благородная лаэрда, ей положены слуги и наряды, как и сестре. Что с ними станет, если обнаружится, что они разорены лишь потому, что старый козел слишком пристрастился к красивой жизни?
Петра слушала внимательно, пожалуй, даже слишком, и он спохватился, погладил ее по плечам, прижал к себе.
— Ян прав. Я бросаю деньги на ветер. Хочешь, потрачу их на тебя, сладенькая? Выполню любое твое желание, только попроси. Ты считаешь, что я недостаточно тебя балую?
— Ян надеялся, что именно так я и посчитаю, — кивнула она, — но я сказала ему, что после того, что узнала, люблю тебя еще больше. Ты — хороший человек, Дим. Хороший человек, который просто попал в плохие жизненные обстоятельства. И никто не убедит меня в обратном. — И после короткой паузы снова: — Я люблю этот живот… и эти ноги… и этот…
Он выгнулся под ее мягкими ласкающими губами и шумно втянул носом воздух. Кто придумал, что чудовища не нуждаются в любви? Она нужна им больше, чем прочим, они тянутся к ней, пьют ее крупными глотками и не могут насытиться ни на миг, потому что родились из тьмы, где ее никогда не было. Как солнце выманивает из расщелин всех подземных гадов, желающих погреться в жарких лучах, так и любовь манит темных искалеченных существ, иссушая в прах самых настойчивых из них.
В детстве Димитрий читал страшную сказку про это. Маленькая девочка, потерявшаяся в лесу, попала в логово лютого зверя, который никогда не выходил наружу. Что уж там между ними завязалось — память не сохранила, но зверь не только отпустил ее, когда ночь миновала, но и послушно побрел следом. Сначала ожоги лишь пощипывали ему лохматую шкуру, но стоило выйти из-под густой лесной тени на равнину, как палящее солнце свалило его с ног. Там он и издох, сгорев на свету.
Довольная Петра перевернулась на спину, намекая, что передает эстафету.
— Я люблю эти глаза… — шептал он и улыбался, проводя губами по тонкому лицу нардинийской девочки, — люблю эти брови… этот лоб… и этот нос, который вечно сопит, когда чем-то недоволен.
— Вообще-то я неприхотивая и всегда всем довольна, — возразила она, скользя ладонями по его спине. — Как же мне хорошо, когда ты такой, Дим. Когда ты спокойный и ты со мной. Лежишь рядом всю ночь и никуда не уходишь. И у тебя не болит голова.
Голоса в его башке заткнулись после того, как он укусил мальчишку, влюбленного в Эльзу. Обманчивая тишина, пауза, которую берут перед тем, как вдохнуть поглубже и заорать во все горло. Он старался не думать о том, что будет, когда они заорут. Одна его половина — лучшая — любила только ее, хрупкую, но стойкую девочку-скалу, а оглядываться назад, во тьму, той ночью показалось ему слишком страшно. Иначе с его губ вместо нежности потечет яд. Тот самый, которым он с рождения пропитан насквозь. Тот, которым он понемногу убивает собственную сестру.
— И я люблю этот ужасно разговорчивый рот…
— Дим.
— И эту тонкую шейку… и эти плечи… и эти пальцы… — он поцеловал узкий красный шрам на ладони Петры. Она схватилась за лезвие ножа, чтобы остановить его, не понимая, что его никто не остановит. Но все равно такого никто и никогда раньше не делал для него. — И эти нардинийские грудки…
— Которые могли быть и побольше, — кокетливо проворчала она.
— Которые я люблю такими, какие они уж выросли, — он мягко куснул ароматную податливую плоть, увенчанную заострившимися сосками. Только ее он умеет кусать вот так, без крови и боли, чтобы слышать довольный смех, а не пронзительный вопль, и это само по себе чудо для такого, как он. — Люблю этот живот… и эту попку… и ноги… и это прекрасное маленькое местечко между них…
Петра с улыбкой раскрыла объятия, и он приподнялся на руках, чтобы погрузиться в нее до упора. Каждое движение — как приливная волна, каждый вздох — как новое признание. Обхватил ладонями ее ягодицы, помогая себе входить глубже, а она продолжала целовать его лицо, сглатывая пересохшим горлом, отдаваясь ему полностью. Простыни шелестели под ними, и все вокруг было из пепла и тумана. Он уронил голову на ее влажную грудь, толчками наполняя ее тело своим семенем, а девочка-скала по-привычке прошептала:
— Побудь во мне еще немного, любимый. Не оставляй меня.
— Я не оставлю, — пообещал он, — пока сама не захочешь.
— Значит, никогда, — счастливо вздохнула Петра.
