Злато в крови (СИ) - Мудрая Татьяна (читать книги онлайн без .TXT) 📗
Это время невинности, это время наивности —
Думать, что человек превыше всего,
Думать, что он может верно рассудить сам о себе,
Думать, что он судья себе и всем живущим.
Ему следует спросить о том иных созданий.
Это время невинности, это бремя наивности:
Видеть тысячи подсеченных под корень и сожженных,
Видеть миллионы истребленных на потребу чреву,
Видеть мириад погубленных из чистой прихоти —
С кем он не нашел ни единого общего звука речи.
Это бремя невинности, это время наивности:
Полагать свою жизнь ценностью, что всё превозмогает.
Полагать себя ближе, чем те, к постиженью проклятых вопросов,
Полагать, что ты ближе к Нему, чем те, кого ты убиваешь,
И что ты попадешь впереди них в Его рай.
Это бремя невинности, это бремя наивности:
Счесть, что от тебя самого ничего не зависит,
Счесть, что ты не сможешь вкопать себя поперек потока, словно меч,
Счесть, что не можешь перегородить стремнину своим телом,
Счесть, что ты не обратишь реку вспять,
Чтоб нести свой залог достойно.
— Ты что, Гринпис? — спросил я.
— Было бы парадоксом, если учесть мой способ кормления, тебе не кажется?
А потом были и другие песни, и я пел тоже, перехватывая гитару из ее рук, не помню что; временами мы составляли терцию, от которой тренькали хрусталики на казенной люстре, тинькали бокалы, гармонично подвывал Мокша и смертные постояльцы, наверное, зарывались с головой в самые толстые подушки. (Но самый прикол был в том, что кое-кто из них пробовал достучаться до нас утром — представьте, чтобы услышать хоровое повторение одного из гимнов, — и получил, как говорят, только сольную партию нашего даровитого песика). Голос Селины звучал не так уж громко, зато проникновенно, как лазерный луч, пущенный из офицерского веерника. Я подозревал, что кроме пресловутой «полетности», он обладал необычной амплитудой, почище, чем у перуанки Имы Сумак, работая как в ультрафиолетовом, так и в инфракрасном диапазонах.
И так-то хорошо пелось нам о здешних красотах, о моей любви и о ее фантастических авантюрах; о великом городе Лэн-Дархан: Селина клялась, что он был подарен ей весь целиком за ренегатство — внезапный переход из католичества в иную веру. «Понимаешь, мои люди готовы были раздолбать здешнюю архитектуру из дальнобойной артиллерии, а я внезапно встала на сторону противника. И говорю ему: я сюда послана ради того, чтобы мои люди соблюдали перемирие, а если они готовы его нарушить, берите с меня плату моей головой — и на глазах у всего нашего воинства… А потом для большего куражу еще и приняла веру исконных лэнцев на глазах у противоборствующих сторон. Выгорело, знаешь: обе стороны замирились, Лэн-Дархан уцелел. Да уж, чтобы получить нечто в самом деле стоящее, надо рискнуть на всю свою жизнь», говорила Селина не совсем определенно. Баллада же — или касыда, по-здешнему, — восхваляла сам город и порицала его врагов, была бесконечной, а все ее строки полагалось низать на одну рифму. Единственным, что я запомнил из этого упражнения в версификации, был четверостишие, разбитое на две полустрофы:
Город юный, город древний — заповедная страна,
В глубине твоих колодцев синь небесная видна.
Все свои цветы и краски от тебя берет весна,
И в твоих резных аркадах заблудилась тишина.
Кончилось тем, что под утро мы оказались в одной кровати, если можно так выразиться. Пьющие Кровь лишены секса в каноническом понимании этого дела, но все соответствующие эмоции и психические состояния по-прежнему при нас. Высшая степень нашей интимности — доверие: в дневном трансе любой из нас способен рефлекторным движением руки или ноги убить незваного пришельца, но если рядом с тобой тот, кому ты способен себя вверить, этот рефлекс гасится сам собой. Мы и не подумали прятаться друг от друга, только выгнали Мокшу погулять, плотно закрыли двойные шторы и забрались в особого кроя непроницаемые спальные мешки с мембраной (я прихватил этого вампирского ноу-хау аж два экземпляра, на всякий случай). Меня позабавило, что Селина пожелала оставить небольшую щель в стене рядом с окном — для притока свежего воздуха и оттока дурных запахов, — что отчасти имело резон, но нам не было вовсе необходимо. Мы ведь дышим не как смертные, а лишь когда говорим. Или поём во всю глотку.
Здесь я немного забегу вперед. Из-за того, что Селина так хорошо поладила со мною, Принцем всех шалопутов, в конце концов она стала со мной куда более откровенна, чем с нашим благородным римлянином и его сынком Роланом, который крепко задвинулся на вечных моральных ценностях. Если Римус лишь однажды познал ее (сам акт Обращения родствен тому, что у людей именуется «познать женщину»), если Ролан, сам того не ведая, был ею усыновлен: родство через молоко в Динане даже более свято, чем кровное, генетическое, а женская грудь как объект домогательства интересна одному лишь младенцу, — то мы с Селиной чувствовали себя сообщниками. «Ну вот как школьница-подросток, которая потеряла свою… хм… целостность, идет со своими впечатлениями не к мамочке, а к подружке, несмотря на то, что подружка легко может растрепать одноклассникам, понимаешь?» Вот, значит, кем я был — подружкой дней ее суровых! Исповедником россказней, которые не укладывались ни в одну временную линейку, а были как бы надерганы изо всех альтернативных миров, наподобие того, как парадный воинский пояс украшается отломками добытых в бою шпаг.
Особенно интриговало меня в Селине, что, в отличие от меня, не особо покушаясь нарушать правила, сама она была вопиющим из них исключением. Так много было в ней кипящей жизни, абсолютно человеческого жгучего юмора, так легко она включалась в смертное существование с его кипением страстей!
На следующий вечер, поохотясь отдельно друг от друга (с меня и одного того раза оказалось довольно: уж очень хлопотная была у нее методология), мы отправились полным ковшом черпать здешние красоты. Начали, понятно, с собора, «Храма Скалы», как называла его Селина.
— Откуда такое имя?
— Ну, говорят, в подражание Храму Соломонову, который муслимы называют «Купол Скалы», там еще пророк Мохаммед останавливался перед подъемом на небеса, а позже тамплиеры побывали. Рафаэль этот купол для одной из картин сделал фоном главного действа. Припомнил?
— «Обручение Марии». Но архитектура здесь иная. Не купол, а стрела. Скала.
— Верно. Вот тебе еще гипотеза. В древности храм вырубили из горной породы, как она есть в натуре, а в семнадцатом веке лишь отделали. Годится?
В самом деле, изысканный, прямо кружевной снаружи, с типичным «складчатым» многоарочным порталом и яркой розой над ним, внутри собор давил на плечи тяжестью массивных сводов, которые рассекались нервюрами не так густо, как в классической готике; высокий постамент алтарной части ассоциировался с чем-то языческим, витражи были лилового и черного, траурного стекла, а скульптур и вообще нигде не стояло.
Да. Никаких изображений темных ангелов, которые вдруг оживают и хватают тебя за горло. С легким содроганием я вспомнил приключения с дьяволом — или духом, как его ни назови, — и Селина (если верить, что мои мысли в нее не проникают) сразу отозвалась на мои эмоции.
— Вот ты о чем. Не обидишься, если я скажу попросту? С этим Мемом кто-то развел тебя как лоха, только я не совсем понимаю, кто.
— Мемом?
— Ай, да это один мальчик в детстве думал, что черта зовут Мем, потому что поп во время службы возглашал «Вонмем!» Послушаем, то есть.
— А откуда ты так сразу поняла, что «развел»? (Я решил обидеться за свое заветное.)
— Потому что там были образы. А образ — это то, что извлекают из сознания, но не истинная реальность. И сам текст до чего примитивный! На уровне профанной веры с небольшими модификациями. Рай — сусальное золото. Ад… Да ведь от тебя и не скрывали, что в аду на грешников насылают фантомы! И Вероники не было на вашей земле, и Плат уж больно портретный; о Туринской Плащанице, куда более похожей на натуральный оттиск, и то спорят.
