Сердце Стужи - Сурикова Марьяна (мир книг TXT) 📗
Я сперва недоуменно поглядела, поскольку вон там, недалеко от нас, мальчишки сперва сайгаками скакали, а затем схватились друг с другом, и наставники их сразу сшиблись, разминаясь в поединках. Только звон ледяных мечей кругом стоял, играли на холодном солнышке литые мышцы, распрямлялись, сворачивались узлом, и летела вперед ледяная сверкающая кромка, со встречной сталкивалась. Такая сила бушевала, что вихри снежные взметались. И вот она на крылечке в полушубок куталась под боком у того, кого теперь наставником звать следовало, и в сомнении на руку его, протянутую, глядела. Подвох-то в чем?
Несмело, с ожиданием, с подозрением положила свою ладонь на его раскрытую, поразиться успела, что ширины она такой, что обе мои в ней скроются, потеряются, а пальцы уж сжались, поймали в капкан. Я не дернулась, но точно знала, из такой хватки не вырвешься, как ни бейся. Вместо того замерла, пристально разглядывая саму руку, пройдясь взглядом от запястья до плеча. Мышцы крепкие даже под рубашкой хорошо видны, а ну как сожмет чуть покрепче, и хрустнут тонкие пальчики, сломается узкая косточка. Ясное дело, не к чему ему меня калечить, но оттого и сворачивается в груди ожидание, трепещет и перехватывает дыхание. Видя силу, зная ее, понимать, что может не только крушить и нагонять страх, но защищать и держать бережно.
— Глаза закрой, отвлекаешься.
Поспешно зажмурилась, не перестав видеть свою ладонь, потерявшуюся в его широкой, и лишь слегка покраснела от осознания, что очень пристально рассматривала, а он негромко продолжил:
— Теперь согревай.
И холод начал подбираться к моему теплу, оттеснять его от кончиков пальцев. Шипел холодным парком будто плеснувшей на горячие угольки воды, сперва покалывал, после забрал ощущения. Ладонь онемела, а я дернула ее из захвата.
Не вырваться. Как подумала сперва, так и оказалось. Не вынуть руки, а она вся холодом объята, горит от огня ледяного и теряет чувствительность.
— Грей, — негромко, но так, что испугалась и широко раскрыла глаза. — Согревай, иначе руки лишишься.
Жестко, сурово. И от тона, от мороза в глазах сила всплескивается, катится по телу, что бурная волна, и ударяет в лед его руки. Сносит, ломает хрупкие преграды, и я только по этим ощущениям понимаю, что обманул. Слишком тонок, слишком поддается лед моему теплу, чтобы из-за него могла вовсе руки лишиться, но страх помог.
Он разжимает пальцы, и теплое свечение сплетается с холодным, голубым и морозным, как солнечные прожилки, вдруг пронзающие густой сизый туман. Крохотные бисеринки воды падают на крыльцо и тут же застывают на нем. А я в глаза смотрю холодные-холодные и прозрачные, как синий лед, и тянусь, вновь позабывшись, обеими руками к его груди.
— Не стоит. — Он резко перехватывает мои ладони одной своей, крепко сжимает и морщится слегка. — Держи силу под контролем, чародейка.
Не могу. Раз плеснув, она катится и дальше по телу. Как подрагивающий волчий нос, чует рядом чуждую силу, желает схватиться или сплестись, она сама не разбирает. Но плещет и плещет оттуда, из сердца, а кожа моя начинает светиться, и по волосам бегут огненные искры, капая на крыльцо.
Стеной встает кругом снег, резко поднимается с земли, подскакивает в воздух колючими снежинками, набрасывается на нас покрывалом, и вовсе не сидим уже на крыльце, а стоим посреди поля у кромки леса. Ладони по-прежнему крепко сжаты его рукой, а мне совсем невмоготу. Плохо. Больно. Выгибаюсь от пламени, которое сквозь кожу добралось до костей, и теперь вся горю и вижу, как жаром воздух кругом полыхает. И отследить не успеваю его быстрое движение, когда руки вдруг обретают свободу и повисают в воздухе. Не успеваю оступиться и упасть, скорчившись на снегу от огненной муки, потому что его ладони крепко удерживают голову, а губы касаются моих.
«Отдай лишь часть», — звучит в голове голос, и жар резко уходит, сквозь губы перетекает в мужское тело. Я знаю, чувствую, что трескается холод в его груди, снова раскалывается и отступает, позволяя легко вдохнуть. А у меня голова идет кругом, жар схлынул, и я даже понять не успела, когда прервался слишком короткий поцелуй. Но теперь дышу свободно, без боли, а руки дрожат мелко, и пальцы цепляются за рубашку, на которой по всей его груди одни подпалины, и местами даже тлеет плотная ткань.
— Прости! — Я отшатнулась, прижав ладони к щекам, снова видя красные полосы ожогов сквозь истлевшие дыры. Они подергиваются корочкой инея, а он лишь качает головой в ответ.
— Бурно на меня реагируешь, чародейка, придется искать иной способ.
И оборачивается к лесу, пока меня окунает с головой в смущение. Щеки горят, и я кусаю губы, чтобы стереть и забыть новое прикосновение, чтобы суметь так же спокойно, как он, посмотреть в другую сторону и выкинуть из головы новый поцелуй, словно его и не было.
И не могу.
— Всегда так будешь, — спрашиваю широкую спину, — тепло забирать?
В ответ раздается негромкий смех.
— Плащ дома забыл. — И оборачивается ко мне, долго рассматривает, отчего я уже совсем не своя. Вспоминаю, что когда в прошлый раз едва избу не спалила, он меня в плащ укутал и держал крепко, но то было до первого поцелуя.
Еще смотрит какое-то время и говорит:
— Ты против? Тогда запрети. Скажешь нет, и не трону.
Надо нет поцелуям сказать? Стало быть, я после прошлого раза их разрешила? Зарделась мигом, потому что ощутила себя как тот кусочек пирога со сладкой начинкой, последним на широком блюде оставленный. В крепости, полной снежных магов, я им и была, и каждый присматривался и хотел цапнуть, потому что столько тепла, сколько от чуждой магии, неоткуда было среди снега взять. А может, и не каждый мог.
Вот Он умел. Легко, играючи каждый раз обуздывал мою стихию, с которой я никак пока не справлялась. От снежного колдовского плаща не горели тогда щеки, а сила успокаивалась неохотно. От прикосновений губ я совсем терялась и, несмотря на ночь, проведенную с немилым, с противным мне купцом, после которой, казалось, все возможно принять, не смогла растерять этот стыд и смущение. Когда так смотрел, когда так близко стоял и прямо спрашивал, а разрешу ли снова. И в голове насмехался мой внутренний голос: «Ночь обещала, а сама…»
Труднее всего с собой откровенной быть и признавать — иным способом нравилось больше, чем если снежной магией огненные всплески гасить. Когда забирал себе часть быстро, без боли и так, что после истомой все тело покалывало.
— Неприятно? — чуть прищурился, пряча смешливые искры в глазах.
Потешается.
Из-за истомы предательской гнулось тело податливо, как гибкая лоза, клонилось навстречу, всецело послушное его рукам, а губы раскрывались без стона протеста, ловя, смешивая жар нашего дыхания. И отвечали, стремясь заново испытать, как можно иначе воспринять поцелуй. Не с усилием сжимая зубы и зажмуриваясь, отдаваясь действию дурманящего напитка, чтобы после не помнить, а ловить сперва легкое, а после более настойчивое касание, и в коротком слиянии пройти все круги чувств от головокружения до неутолимого настойчивого стеснения в груди и пугающей жажды большего.
Я вздохнула и взяла себя наконец в руки. Я умела прятать эмоции, давно этому научилась. Глупо, точно девчонка, перед ним краснеть, глупо теряться, будто никто раньше не прикасался, и смущаться от прежде неизведанных чувств, но и всю его власть показывать не хотелось.
— Отчего же неприятно? Неплохо, как после бани. Когда сперва распарился, а затем водичкой холодной окатился. Вот совсем похожее чувство. И тепла мне не жалко, если щедро плещет, почему не поделиться?
Он голову уронил, а плечи вздрогнули, как если бы расхохотался беззвучно, в душе, но так громко, что вслух оно было бы даже обидно, и я могла совсем со смущения сгореть. Однако он, видимо, привык так жить. И все ему было насмешкой, потому что до сердца не доставало, потому что не пробирало по живому, как меня, как любого другого человека. Не могло коснуться обледенелой души, разжечь хотя бы смущения огонь. Ведь он все чувства людские хорошо понимал, порой, как сейчас, даже щадил, только сам давно разучился испытывать их.
