Бар «Безнадега» (СИ) - Вольная Мира (читать бесплатно полные книги txt) 📗

Я проглатываю их обеих и снова кривлюсь и скребу лапами. К этому вкусу невозможно привыкнуть. Кислый, острый, прогорклый, хуже стухшей печенки, политой касторкой. Поворачиваюсь, чтобы сомкнуть челюсти на горле бросившегося сбоку мужика, но не успеваю, что-то острое и длинное впивается справа в шею, ощущение будто меня проткнуло насквозь. Но больно лишь короткий миг, я отскакиваю, врезаюсь в мужика, ощущаю, как на морду что-то капает. Та самая вязкая липкая муть. Она шипит на шерсти, впивается в плоть, разъедает, выталкивая из глотки жалкий скулеж.

Я трясу мордой, пытаюсь сбросить капли лапами, но только размазываю липкую муть, делаю хуже.

Где, мать его, светлый?

Ответ на мой вопрос я получаю тут же, и это бесит. Ковалевский пытается… не знаю, драться с Амбреллой? Хватает щупальца и сгустки, которые тянутся к нему, и пробует их… раздавить…

К черту. Сейчас тратить на него время некогда, души наседают всей толпой, зажимают, стискивают за те несколько секунд, что я трачу на Ховринку. И приходится выбирать, приходится решать, что делать.

Я мерцаю, скольжу туманом мимо дрожащего марева и оказываюсь за ними, больше не обращаю внимания на дождь из слизи, врезаюсь в волнующийся бесформенный клубок из чужих душ и проглатываю за раз столько, сколько могу, клацают без остановки челюсти, громче становится бессвязное бормотание. Кажется, что души разговаривают между собой, кажется, что пробуют решить, что делать, как и я несколько секунд назад.

Я выныриваю на миг из тумана, чтобы обрести собственный голос.

- Ковалевский, не борись с этим, просто закройся и меня закрой! – рявкаю и возвращаюсь назад.

В серой пустоте светлый, сюрприз-сюрприз, самый светлый. Его душа сильная, плотная, почти обжигающе-горячая. От нее столько света, что режет глаза. Наверняка на вкус он сладкий, как мед, возможно еще слаще, настоящий кайф, по сравнению с этими.

Пасть наполняется слюной, тело напрягается, я припадаю на задние лапы, чтобы бросится на светлого, скалюсь в предвкушении, из груди рвется утробное рычание.

Новый удар в бок отрезвляет. Не разъедающая кислота, просто удар. И я прихожу в себя. Хватаю очередную душу, разрываю на куски, бросаюсь на следующую.

Надо ускориться. Пока Ковалевский сдерживает Ховринку, надо проглотить как можно больше, и лучше старых, полностью потерявших себя, потому что у тех, кто здесь относительно недавно, в таком случае может появиться шанс. Проснется задавленный Амбреллой страх, и они предпочтут не лезть ко мне и к туннелю.

Зубы опять клацают, я кручусь волчком, рву лапами тех, до кого могу дотянуться. Горит огнем пасть, тошнотворный запах больше не бьет по носу так сильно, гудят мышцы от напряжения, и с каждой новой проглоченной душой пса приходится почти заставлять бросаться на следующую.

Ему не нравится, моему аду не нравится то, что он пожирает. Сила отторгает чужое, непонятное, липкое. В этих проглоченных душах для него нет ничего, они пустые, совершенно непригодные для восстановления. Жалкие крохи, как мелкие осколки костей, все остальное – несъедобная дрянь. Тут нет светлых или темных, они все одинаково мерзкие на зубах, как вата, незаметные и ничтожные.

Я бросаюсь опять и опять, глотаю снова и снова, но меньше их не становится. Они лезут, продолжают просачиваться из ниоткуда. Есть среди них и уроды из Немостора, и бомжи, много подростков и стариков, пара проституток.

Чем больше я кручусь на пяточке, тем меньше становится просто «случайных» жертв. Все чаще попадаются замученные и изувеченные, все больше Немосторцев. Последние на вкус самые гадкие, в них больше всего Ховринки.

Недавно погибшие, как я и ожидала, отступают, исчезают, прячась в стены. А Амбрелла бросает на меня, в меня, тяжелую артиллерию: псевдосатанистов и религиозных фанатиков. Они сильнее, жестче, чтобы разорвать и проглотить недостаточно просто клацнуть зубами, нужно вцепиться, дернуть, вырывая куски, чтобы брызнула в стороны болотная муть, чтобы увидеть в пустых глазах ярость и боль Ховринки.

Меня ведет от усталости, дрожат лапы, Ковалевский позади едва сдерживает свой щит. Пятачок света вокруг нас становится все меньше и меньше, и как только он исчезнет, эгрегор меня достанет, снова будет шипеть каплями на морде и теле, впиваясь в плоть.

Зарецкий, тебе лучше поторопиться.

Мелькает мысль: «а как там остальные»? Но тут же исчезает, сметенная очередным бросившимся на меня духом.

Я больше не нападаю, хватаю только тех, кто лезет слишком близко, кто бросается на меня. Не глотаю, потому что больше не смогу проглотить ни кусочка. В горле комок. Еще немного и он выплеснется наружу.

Светлый за спиной дышит рвано и надсадно, сквозь серую пелену просматриваются обшарпанные стены подвала. А ведь над моей головой центральный вход… Как там Сергей?

Чья-то рука хватает меня за шею, прижимает голову к полу…

Не отвлекайся, Громова!

…и приходится вертеться и крутиться на месте, ерзая брюхом по полу. Пальцы сильные, захват жесткий. Я дергаюсь назад, все-таки вырываясь, и тут же бросаюсь вперед, хватаю не глядя, а под ребра мне врезается чья-то нога, сбивая дыхание.

Мать твою.

И снова приходится вертеться и крутиться. Сил почти не осталось. Щит Ковалевского так плотно прилегает к телу, что кажется, это мой свет, а не его. Я снова получаю под дых, и из открывшейся на миг пасти вылетают капли черной мути вместе с моей кровью – моим адом.

Стены все четче и четче просачиваются сквозь туман, под лапами я чувствую холодный бетон, вижу души, как призраков, перестаю различать в них вкрапления Ховринки.

Еще один удар сшибает с ног. Меня протаскивает по полу, впечатывает спиной в стену, косяк прохода врезается аккурат посередине позвоночника, кажется, я даже слышу хруст костей.

- Мы уходим, - рявкает Ковалевский, продираясь ко мне через призраков, силой выдергивая ступни из жижи, собирающейся на полу.

Но я мотаю головой, поднимаюсь, прислоняясь к стене, игнорируя тянущую режущую боль во всем теле и дикую тошноту, заставляю себя снова погрузиться в туман.

У меня еще есть немного сил, и я собираюсь их растянуть.

Но ничего сделать не успеваю. В пустоту вдруг врывается чужой ад, огромной и пряный, сметает души в один миг, накрывает собой, словно одеялом, и я открываю глаза в реальности.

- Зарецкий, - цежу, потому что, если открою рот, меня стошнит. – Забери нахрен отсюда.

Аарон кивает, хватает Ковалевского за шкирку, как котенка, и мерцает. Падший явно в ярости, желваки на скулах, прищуренные глаза. На меня злится? На светлого? На обоих?

Разобраться не успеваю, потому что, как только под ногами оказывается твердь земная, меня скручивает и все, что я сожрала в Ховринке, выплескивается наружу. Меня полощет так, как будто я собираюсь выплюнуть собственные кишки на серый асфальт, лицо горит, тело бьет судорогами, даже капли холодного осеннего дождя не помогают. Ветер не помогает.

Меня рвет бесконечное множество минут, до тех пор, пока блевать уже просто больше нечем, до сведенной челюсти. И Зарецкий держит меня за плечи, убирает с лица волосы все то время, что я расстаюсь с Амбреллой. Глотку дерет, желудок скручивает болезненными спазмами, все плывет перед глазами, и еще сильнее лихорадит тело.

А зловонное глянцевое нечто растворяется в воздухе, так и не коснувшись земли. Если бы его можно было собрать вместе, хватило бы на несколько пластиковых пятилитровок. Но здесь, сейчас, оно просто растворяется, исчезает. 

- Вы нашли? - хриплю, все-таки найдя в себе силы разогнуться. Стоять самой сил нет, и я приваливаюсь к Аарону.

- Нашли, - соглашается он.

И только теперь я понимаю, что мы в подворотне за «Безнадегой», и выдыхаю с облегчением. Я хочу домой, в кабинет Аарона, растянуться на мягком диване и обнять руками щербатую кружку с глинтвейном.

Зарецкий как будто читает мысли, снова прижимает к себе и мерцает. А через миг я на том самом диване блаженно закрываю глаза, игнорируя толпу иных.