Бар «Безнадега» (СИ) - Вольная Мира (читать бесплатно полные книги txt) 📗

- Что это значит? – бормочет Пыль.

Хотел бы я знать…

Я одергиваю Саныча и опускаюсь на корточки перед трупом.

Алина… ты ли это? Хочется ржать, но момент явно не тот. Я всматриваюсь в провалы глаз, в иссушенное, загрубевшее лицо. Кожа натянута тонким холстом на кости.

Что-то чвакает и гулко хлюпает за спиной, как будто рвется с влажным треском и чмокающим стоном.

- Зарецкий, поторопись, - слышу я шелестящее Гада и бросаю короткий взгляд через плечо. Из мокрой жижи формируется, вырастает фигура. Бесполый, блестящий в отсветах фонариков голем. Рядом с Санычем поднимается еще один, у правой ноги Пыли набухает слизью глянцевый пузырь, я ощущаю шевеление под своими ногами.

- Сделаю все, что смогу, - бросаю, поворачиваясь снова к трупу, закручивая и стягивая ад вокруг себя и тела, чтобы разогнать мух, чтобы ничего не мешало.

Я смотрю на труп, но теперь не так, разглядываю останки по-другому, ощущаю на месте души Амбреллу, а внутри нее, как в сосуде, комок из убитых. Марина, Лиза, Карина, маленькая девочка Ира. И следы ада. Он смешан и вплетен, закручен в то, что является Амбреллой, и все-таки – это ад. Что-то очень сильное, что-то очень старое.

Что же с тобой случилось?

Ховринка сыпет ударами, ее големы пробуют пробиться ко мне через кокон силы, она плюется сгустками желчи в мои крылья, и дрянь стягивает, сцепляет перья.

Поняла, наконец, сука?

Сдерживать ее долго не получится, но мне долго и не надо, надо… просто понять, можно ли двигать тело, можно ли его забрать и стоит ли?

Я оглядываю чертов алтарь еще раз. Подмечаю то, чего не заметил в первый раз: все рисунки и надписи – кровью, и в этой крови боль и крики, рядом с телом, немного сбоку, мордой вниз валяется какая-то плюшевая игрушка, одежда на мумии, хоть и старая, но относительно чистая и целая. Нет пятен, дыр, только плесень от сырости и пыль.

Я касаюсь кончиков пальцев мумии, она влажная и… теплая, почти нормальной температуры, она… почти живая.

Приходится отогнуть рукав тонкого свитера, потом ворот, перевернуть иссушенную ладонь, чтобы убедиться в собственной догадке.

На запястьях старые шрамы, на ладони и на ключицах едва различимые следы, как перевернутая буква «Т». Готов поспорить, что такие же следы на лодыжках, животе и спине. Возможно, есть следы плети, потеки, оплавленная, как от кислоты, кожа.

Так вот в ком должна была переродиться ведущая гончая проклятой своры? Ее решил выбрать Самаэль для самого бешеного пса стаи? 

Только почему Сэм не рассказал? Или это не его великий, сука, замысел?

Я все-таки поднимаю тело, встаю следом сам. Нести труп придется осторожно, я боюсь лишний раз сомкнуть пальцы, чтобы не сломать тонкие кости.

Ховринка, само собой, не помогает.

- Уходим, - приходится орать, чтобы перекричать низкий, выскребающий кишки гул, приходится отгораживаться крыльями от взбесившийся Амбреллы. Она теперь везде, то, что ее составляет, везде. Глянцевая, черная муть дрожит надо мной, подо мной и вокруг, как будто я в чертовом бассейне из нефти. Тянет ко мне щупальца и жгуты, бьется о мой ад с диким воем и скрежетом, как будто скрипят плохо смазанные петли: визгливо и пронзительно.

Остальные примерно в таком же положении. Пыли приходится сложнее всего – он намного слабее нас. Дрянь касается его тела, стискивает ноги до колена, пробует пробиться выше, чтобы залезть через рот, нос и глаза в него.

Я вскидываю руку, расчищая нам проход, за шкирку выдергиваю мужика из жижи и толкаю к Санычу.

- Ярослав, понесешь тело, я прикрою, - снова ору и передаю Алину кивнувшему Гаду. Сзади грохот и вой такой силы, что на несколько секунд закладывает уши. Северный подвал крошится и рушится, вспучивается под ногами бетон.

- Бегом, - кричит Саныч. И нам действительно приходится бежать. Давит мне на спину сраная Амбрелла.

Надо забрать остальных, надо добраться до Эли.

Глава 21

Элисте Громова

Их много. Истерзанных, искалеченных, выпитых Ховринкой душ, потерявших самих себя. В каждой частица Амбреллы, ее гнилая суть.

Ковалевский заметно нервничает, крутит башкой, когда первые просачиваются сквозь стены, вырастают из пола. Прозрачные руки пробуют коснуться, дернуть, толкнуть. Они бормочут что-то себе под нос, и их голоса сливаются в шелестящий гомон, так перебирают гальку на пляже волны океана.

Мне сложно себя сдерживать, хочется броситься сразу на всех, рычание, громкое и низкое, рвется сквозь сомкнутые губы.

Я стою у самого входа в коридор, который запечатал за моей спиной Пыль, и готовлюсь убивать и проглатывать души. Зудит комаром на задворках сознания мысль о том, что в этом будет мало приятного, что, скорее всего, мне придется пересиливать себя, заставлять пса.

Но я отгоняю ее и концентрируюсь на происходящем, опускаясь на пол. Корежит и выламывает скелет, сознание проваливается, кутается в спасительную серую пелену. Я отмечаю краем глаза, как на серых бетонных стенах под потолком появляются темные потеки, будто где-то прорвало трубу. С той только разницей, что эти капли густые и вязкие, уверена, что липкие, как смола.

- Не давай этому коснуться тебя, - успеваю прохрипеть Ковалевскому прежде, чем полностью сосредоточиться на душах.

Их и правда очень много.

Они ринулись все разом, как будто получили сигнал. Хотя, черт его знает, может и получили. Набросились удушающей зловонной массой, не среагировав ни на предупреждающее рычание, ни на клацанье челюстей.

Что ж, банкет объявляю открытым.

Пес бросился наперерез. В сером ничто не осталось ни стен, ни потолка, только зависшие капли и потеки слизи в воздухе, только пепельно-сизые души, с вкраплениями Ховринки. Они на вкус совершенно мерзкие, как я и предполагала.  Челюсти смыкаются на первой попавшейся, разрывают легко, как будто это не душа, а лист пергамента – души еще никогда не поддавались моим клыкам с такой легкостью – и пасть тут же наполняется совершенно невыносимым вкусом пепла и смрада. В нем смешалось все зловоние мира: боль, страх, отчаянье, ненависть, ярость. Хочется тут же разжать челюсти и выплюнуть все это, но… я только мотаю башкой и все-таки проглатываю.

Вою, потому что это действительно мерзко, жмурюсь и кривлюсь и снова бросаюсь наперерез. Что-то вонзается в бок, кто-то наваливается сверху. Я взбрыкиваю всем телом, мерцаю ближе ко входу.

Нельзя позволить им добраться до него, при должном усилии души сумеют взломать печать. Мне непривычно и необычно быть в роли загнанного, а не загоняющего, в роли охранника, а не атакующего, поэтому в первые мгновения я теряюсь.

Что-то снова впивается в тело, меня придавливает к полу.

Я изворачиваюсь, выгибаюсь, снова мерцаю, чтобы в следующий миг вцепиться в другую душу, заглотить ее одним махом, втянуть в себя, как воздух, потом еще одну и следующую.

У них нет страха, не осталось этого чувства как такового, вообще не осталось чувств, памяти, сознания. Я впервые такое вижу, ощущаю и впервые сама испытываю что-то слишком похожее на страх. Но все-таки это души, и поэтому я вою.

Задираю морду кверху и вою в серую пустоту. Вой прокатывается эхом, гулом и грохотом. И они теряются, застывают на миг, дрожат рябью по бесцветным телам.

И пока они вслушиваются в сбивчивое гулкое эхо, я успеваю сожрать еще нескольких, просто открыть пасть и проглотить, они даже сопротивляться не пробуют, не борются, не бегут, не отталкивают, словно ждут.

Эхо стихает, и души, выдернутые из тумана, очнувшиеся от зова смерти, обещающей долгожданное освобождение и забытье, снова лезут на меня. Никакого чувства самосохранения. Им не нужно много пространства, внутри прозрачного тела девочки-подростка в темной толстовке я вижу испещренное морщинами лицо старухи с запавшими глазами и ниточкой рта, в уголках бледных, нелепо растянутых в гримасе боли губ запекшаяся розоватая слюна. Момент смерти у обеих явно не был приятным. Из шеи девчонки торчит горлышко пивной бутылки. Старуха умерла гораздо позже подростка, поэтому ее тело не такое прозрачное и не такое истлевшее. Ее душа сильнее, все еще сохранила остатки… чего-то… Кажется сейчас, что безумия, потому что взгляд у нее стеклянный.