Тонкий лед (СИ) - Кольцова Оксана (книги онлайн без регистрации полностью TXT) 📗

Смирение — величайшая христианская добродетель, однако некоторым монахам, похоже, требуется нечто большее, чем плен, чтобы осознать это. Конрад с Фредегандом довольно быстро смирились со своей участью и проводили время в работе и молитвах, не оставляя надежды когда-нибудь возвратиться под сень монастырских стен, а пока же перенося свое пленение довольно-таки спокойно. Лука имел иное мнение: ему казалось, что подчиняться северянам зазорно, и он делал это каждый раз будто через силу, негодуя, что остальные не разделяют его убеждений. С молодыми монахами он связываться не стал, с давно живущими в поселении — тем более, от сарацина отплевывался, а вот к Мейнарду подошел сразу же, едва тот, выздоровев, приступил к работе вместе со всеми.

Луке хотелось бежать отсюда. Мейнард выслушал его горячий убедительный шепот и лишь молча покачал головой. Когда же брат взъярился, обвиняя Мейнарда в жестокосердии, тот возразил:

— Не принимай благоразумие за жестокость. Мы должны быть благоразумны.

— Умнее всего уйти, пока не выпал снег! — настаивал Лука. — Неужели тебя не гнетет мысль, что мы проведем остаток жизни среди этих нечестивцев?

— Среди них ещё почетнее служить Господу. Разве нет?

— Кто бы говорил, — процедил монах, который еще в Англии Мейнарда не жаловал. Но там можно было не обращать внимания на его подколки, а здесь… здесь приходилось слушать.

Сайф тоже хмурился, когда речь заходила о Луке.

— Ты ведь не думаешь, что он решит уйти? — спросил как-то раз у Мейнарда сарацин. — Это ведь глупо, я предупреждал.

— Я говорил ему то же самое, и сделаю все, чтобы он не навлек на себя гнев вождя.

Мейнард исполнил свое обещание: он разговаривал с Лукой мягко и часто, как учил настоятель, и в конце концов добился обещания, что побега не будет. «Сейчас», — добавил мрачный Лука и с тех пор разговоров о бегстве не заводил, однако и спокойствия духа не обрел. Он решил, будто именно Мейнард виноват в том, что ничего не вышло, и, исчезни он, выдал бы его сразу, низведя на нет попытку освободиться. А потому Лука говорил с ним холодно и не упускал случая поддеть, когда никто не слышал. Северяне являлись для строптивого монаха людьми, недостойными слушать его речи. Мейнарду было все равно, лишь бы глупец выжил.

Он чувствовал себя ответственным за то, что Лука, Фрадаганд, Конрад и остальные, умершие по дороге, оказались тут или погибли: если бы не то, о чем не хотелось вспоминать, если бы не алое марево, застившее глаза, может, вождь бы не озлился так и не взял бы пленных. Их бросили бы там, и многие остались бы живы, а не упокоились в холодных водах моря и чужой земле. Или… вырезали бы их, как овец, но — вдруг бы пощадили? Мейнард никому не говорил об этом и даже почти не думал, просто знал, носил в глубине души, словно железную бусину на дне плошки. Он старался сделать так, чтоб им всем, оказавшимся тут, легче жилось, а потому за любую работу брался — лучше он ее сделает, чем кто-то еще; он вызывался и шел первым, когда дело того требовало, и даже рабы, жившие тут давно, начали поглядывать на него с уважением. Мейнард не выслуживался, не старался показать себя, не был слишком почтительным с северянами, не доносил, не просил ничего, он лишь работал, упорно, целыми днями, пока не валился без сил на узкую лавку и не засыпал — мгновенно и без сновидений. Эти провалы в небытие были для него самой лучшей наградой, о которой никто не ведал.

Вот и сейчас, когда Сайф кликнул помочь ставить столб, Мейнард не отказался. Они возились довольно долго. Работа была тяжелая, и когда последний столб установили, руки немного дрожали. Мейнард сжал кулаки, чтобы это прекратить. Он еще молод, хотя юным девушкам, наверное, кажется стариком. Он почему-то подумал о дочке вождя, ухаживавшей за ним во время болезни, и тут же прогнал эту мысль.

Работники пообедали свежим хлебом, что принесли ребятишки, и копченой рыбой; Мейнард мельком подумал, что Луке грех жаловаться — северяне достаточно хорошо обращались с пленниками, не желая, чтобы ценная добыча просто отдала Богу душу. Это было непрактично, а люди севера, проживавшие в суровых землях, отличались умным подходом к тому, что имели. Свое имущество они берегли. Потому с наступлением настоящих холодов, сказал Сайф, выдадут одежду потеплее, да и в сытной пище отказа не имелось, и дом был теплым… Строители не хмурились, перебрасывались шутками, а один из рабов, дан, даже затянул песню:

— Мой отдам за мясо

Меч и, княже, даже

Лепый щит за ломтик

Хлеба. Взять их где бы?

Храбры люди в холе

Ходят пустопузы,

Туже стянут пояс

Тут, где страждет каждый.

Песня была вроде и жалобная, однако дан пел ее весело, и подмигивал, и прихлопывал ладонью по колену — сразу всем понятно, что не всерьез.

Когда работники уже заканчивали трапезу, подошел Ингольв.

— Сегодня больше строить не будем, — объявил он. — Тут крышу надо затевать уже, а это на ночь не годится. Завтра с самого утра. Ступайте.

Мейнард доел и вместе с Сайфом первым направился к хозяйскому дому: там наверняка имелась работа.

Надвигалась зима, и северяне возвращались из походов, а пока не лег снег, ездили друг к другу в гости. Вот и во Флааме со дня на день ожидались визитеры — какие-то соседние вожди со своими людьми намеревались приехать к Бейниру, и по такому случаю затевался пир. Пиры всюду и везде одинаковы, думал Мейнард. Несколько дней мужчины не будут выходить из-за стола, разве что по естественной надобности, на кухне будет стоять чад, женщины и слуги собьются с ног, поднося новые блюда, и в конце концов гости уедут довольными и в страшнейшем похмелье. Раньше Мейнард принимал участие в пирах и прекрасно знал, чем это заканчивается. Может, поэтому Ингольв не хочет начинать крышу сегодня: а ну гости нагрянут к вечеру, и тогда в завтрашних работах смысла особого нет…

— О чем ты задумался? — спросил Сайф. Сарацин оказался приятным собеседником для Мейнарда, однако обладал и иным ценным качеством — не был слишком уж болтлив. Он тонко чувствовал, когда многословие неуместно.

— О том, как наши хозяева нынче будут пировать.

— Жалеешь, что тебя не позовут?

— Так, может, и позовут — окорока таскать из погреба.

Сайф засмеялся.

— Мне нравится, что ты не тоскуешь.

— Уныние — грех.

— И, тем не менее, многие ваши грешны.

— Твое жизнелюбие искупает все это.

Сарацин пожал плечами.

— Я не только воин, но и ученый, мой друг. Когда я оказался здесь, то вначале лишь и думал, как бы поскорее оказаться снова в Испании, а лучше дома, в Танжере… — Он вздохнул. — Ты бывал там, странник? Там лучшие девушки в мире с глазами темными, как сливовая кожица, как виноград, что они подносят тебе в ладонях… Там самое сладкое вино и самые смелые люди… Впрочем, я отвлекся, — прервал он сам себя. — И вот когда я, потеряв все это, приобрел лавку в рабском доме, то, конечно же, огорчился вначале. А затем подумал: может, моя судьба — изучить этот дивный край, узнать многое о совершенно иных людях, чтобы измениться самому? Все-таки вестготские племена, которые отступили пред нами в Испании, чем-то на нас похожи уже, научились нашему языку, переняли кое-какие обычаи… Этот же народ непримиримый и вольный, и боги у них совсем другие, и шаманство свое, и язык ласкает слух.

Мейнард кивнул. Сайф уже рассказывал ему, как оказался здесь и почему решил остаться, но каждый раз это было интересно слушать. Для самого Мейнарда подобное отношение к жизни казалось чужим и чуждым: его не настолько интересовала культура северян, их сказки, песни и предания, которые без числа запоминал Сайф, — не настолько, чтобы решиться и добровольно остаться здесь. По законам севера, которые сарацин, как и обещал, тщательно объяснял новоприбывшим, через долгое время услужения раб мог выкупить себя, заработав свободу. Некоторые, кто выжил, так уже сделали; кое-кто ушел, а кто-то остался, взяв себе крохотный надел и выращивая зерно и скот. В основном это были захваченные в походах крестьяне, которых возможность ехать обратно через многие земли пугала. Кто ждет их там, спустя годы, в землях саксов и франков? Если была семья, то давно привыкла жить без кормильца, если был надел, то вряд ли лучше, чем здесь. А тут уже все знакомо и есть свое имущество, немного, но есть. Мейнард думал иногда, что он станет делать сам, если когда-то вновь будет свободным. Возвратится в монастырь, как его братья, или же… Здесь христианского Бога как будто и не существует. С того момента, как очнулся во Флааме, Мейнард ни единой молитвы не прочел. Когда его братья и другие рабы-христиане собирались и молились вечером, он вставал вместе с ними на колени, однако даже произносимые ими слова не доносились до него, и в душе было пусто. Словно все, владевшее им раньше, исчезло. Только… не этого ли он искал?..