Покаянный канон: жертвенница - Лавленцев Игорь (бесплатные версии книг .TXT) 📗
— Еще возьми ключи, они в ящике тумбочки.
Я открыла тумбочку и взяла два ключа со смешным брелоком-котенком.
— Я Кот по гороскопу, — пояснил он. — А ключи от моей квартиры.
Он назвал адрес.
— Отправляйся сегодня туда, там и прочтешь стихи.
Он коснулся моей руки и закрыл глаза, давая понять, что разговор закончен.
После некоторых раздумий и сомнений я все же решилась. Позвонив из автомата Ольге и предупредив ее, что не приду сегодня ночевать, я пошла домой к Лаврентию.
Это было настоящее, по-своему уютное, с несомненным вкусом и стилем, холостяцкое логово. Или западня опытного ловеласа? Прекрасный музыкальный центр, разнообразные затейливые светильники, мягкие ковры во всю площадь комнат, изрядное количество дорогого мужского парфюма.
Странно, но в больнице он совсем не пользовался парфюмом. Его запах, к которому я привыкла, ассоциировался у меня прежде всего с запахом лекарств, мыла с отдушкой и табака.
На стенах обеих комнат висело много, пожалуй, излишне много картин. Никакой системы, никакого порядка я не увидела. Вероятно, это были просто подарки местных художников: пейзажи, три его портрета, много портретов женщин, несколько ню.
Они смотрели на меня, казалось, свысока, словно оценивая: кто же это посмел тут появиться в их с Лаврентием жилище? Смотрите на здоровье, мысленно парировала я. Что бы ни было раньше, все останется в прошлом, теперь он мой, теперь он просто мой Лаврентий.
Я не стала наводить в квартире никакого радикального порядка: считать себя здесь полноправной хозяйкой покуда было слишком рано. Я пропылесосила полы, стерла с мебели пыль, помыла холодильник, выбросив из него старые испортившиеся продукты.
Из пригодной к употреблению пищи я обнаружила две банки сгущенного молока и половину банки растворимого кофе. Этого было вполне достаточно. К своему удовольствию и даже к радости, я нашла среди кассет альбом Криса Ри.
Приготовив кофе и включив музыку, я уселась с ногами на диван и достала газету:
Мне было хорошо, но вместе с тем грустно и тревожно. Тревожно от последних слов о том, что ему не по силам любить меня вечно. Почему?
А на следующий день я спросила его совсем о другом, о том, зачем он придумал какого-то прадеда-хасида. Он рассмеялся, спросил меня:
— Ты знаешь, что это вообще такое?
— Нет, — ответила я. — Но само слово мне не нравится.
Он вновь рассмеялся. Ему, в отличие от меня, это слово ужасно нравилось: в нем, дескать, есть какая-то древность и тайна. Стихотворение в целом и образ стихотворной Берты от этого прадеда-хасида очень выигрывают.
Я сказала, что все это глупости и ерунда. Почему-то подумалось, что я для него лишь стихотворный образ, который от чего-то выигрывает, от чего-то проигрывает. Я была огорчена и опечалена, так и не поняв, почему ему не по силам любить меня вечно.
Помимо многочисленных физических тягот, переносимых Лаврентием с удивительно спокойным достоинством, а вернее — с неким презрительным пренебрежением, были иные невзгоды, душевно-морального свойства. И они, казалось мне, ранили его куда больней.
Вырванный из круга своего привычного бытия, из череды активного творческого, делового и просто повседневного общения, он наиболее остро переживал именно это лишение. Он не раз с печалью в глазах говорил, что люди стали относиться к нему иначе. И не только обычные знакомые, но и те, кого он считал настоящими, близкими друзьями.
Нет, они приходили к нему, приносили дорогие закуски и изысканный алкоголь. Лаврентий не без гордости знакомил меня с ними, торжественно объявляя звания и имена.
— Мой однокурсник, директор департамента образования мэрии… Мой друг, доктор философии, проректор нашего университета…
Был даже какой-то криминальный авторитет, которого Лаврентий с задорной мальчишеской непосредственностью так и представил:
— Известный бандит регионального масштаба!
Их было много, но очень редко кто приходил дважды и никто постоянно — не с броскими яствами, а с обычными домашними блинчиками или котлетами. Они прибывали, словно желая отметиться, исполнить некий долг.
— Будто выпал из бегущего по жизни поезда, — как-то сказал он мне. — А люди, пассажиры этого поезда, попросту не заметили моего отсутствия, «потери бойца». Они продолжают жить, не изменяя привычкам, работают, отдыхают, едят, пьют вино, выясняют свои отношения и совсем не чувствуют, что меня не стало с ними рядом. Поезд проходит мимо, гремя колесами, мелькая светящимися окнами, а я уже не слышу, о чем там говорят, за этими окнами, я слышу только стук колес да шум ветра. Я остался на каком-то темном, почти безлюдном полустанке. Скоро этот поезд окончательно и навсегда умчится вдаль, оставив лишь гулкое эхо памяти о себе…
— А может быть, этот полустанок не так уж темен и необитаем? — спросила я, пожав плечами. — Может быть, там тоже живут какие-то люди?
Он улыбнулся.
— И возможно, они вовсе не хуже тех, умчавшихся в поезде, а совсем, совсем наоборот.
Он мягко привлек меня к себе и обнял, как всегда, нежно и крепко.
Стояли теплые дни середины сентября. Лаврентий лежал в палате один, очередного его соседа выписали домой, нового пока не подселили.
— Смотри! — радостно кивнул он мне. — Просто какое-то чудо техники! Друзья спроворили, не забывают.
Он указал на компактную прогулочную коляску, стоявшую в углу палаты.
