Покаянный канон: жертвенница - Лавленцев Игорь (бесплатные версии книг .TXT) 📗
Лаврентий неопределенно пожал плечами.
— Странно как-то, — улыбнулся он. — Разве святые могут пить шампанское?
А потом добавил, целуя меня в висок:
— Как бы то ни было, он сказал, что мы выдюжим. Только ты утешай и береги меня.
— А ты меня…
Начинались сумерки, пора было возвращаться в больницу. Лаврентий все оттягивал, просил еще десять, пять минут. Наконец, выкурив последнюю сигарету, он выбросил пачку и добавил:
— Идем.
— А куда девать вторую бутылку? — спросила я. — И конфеты почти все остались.
— Да никуда не девать, прямо так и неси в пакете.
— Ты с ума сошел! — вновь запротестовала я.
— Ну ладно, трусиха, — перебил меня Лаврентий. — Давай все сюда.
Он забрал у меня пакет и пристроил у себя на коленях.
В коридорах отделения уже горел свет. Было тихо, ходячие больные собрались в столовой у телевизора и смотрели очередную серию очередного сериала.
Мы подошли к постовому столу, за которым сидела дежурная сестричка, завязался какой-то необязательный разговор. Я все время торопила Лаврентия, желая для собственного спокойствия оставить его, как всегда, уже в постели.
— А чего тебе торопиться, Берта? — как бы между разговором спросила медсестра. — Другие ухаживающие кое-как на стульях спят, а у вас в палате кровать свободная. Ночуй здесь, а завтра прямо с утра в свою лабораторию.
— Да мы, в общем-то, так и хотели, — просто согласился Лаврентий, словно речь шла о чем-то давно решенном.
Я притихла, совершенно не зная, как себя вести. Поболтав еще какое-то время с сестрой, Лаврентий отсыпал ей щедро конфет к вечернему чаю, и мы направились в свою палату.
— Ты довольна? — спросил он меня, по-прежнему растерянно молчавшую.
Я неопределенно пожала плечами:
— А удобно ли это будет?
Но один Бог ведал, что на самом деле творилось в моей душе в это время.
— Неудобно было бы оставить меня здесь одного пьяного и беспризорного, — ответил Лаврентий.
Не в силах более сдерживать свои эмоции, я обняла его, осыпая поцелуями серебристую бороду и пахнущие табаком усы.
Мы почти одновременно признались друг другу, на этот раз отнюдь не в любви, а в убийственном чувстве голода, хотя надо признать, что во время прогулки желудки наши вовсе не пустовали. Лаврентий достал из холодильника вареного цыпленка и бананы.
— Чай заваривать не будем, — решил он. — Имея в запасе предусмотрительно купленную мной вторую бутылку, делать это было бы глупо, просто бессмысленно. И, пожалуйста, не говори, что я сошел с ума! — с деланной строгостью сказал он мне. — Это было бы уже тривиально и даже пошло.
— Не скажу, — согласилась я. — Только, пожалуйста, открывай потише, иначе ты всех переполошишь.
— Про это есть хороший анекдот.
— Ну и расскажи, если хороший.
— Приходит мужик поздно с банкета, прихватив с собой бутылку шампанского. Прячет ее в туалете. Ночью, мучимый похмельем, пытается встать с кровати, но жена грубо и громко пресекает всякое его движение, принимая его на свой счет. Наконец ему удается потихоньку пробраться в туалет. Там дрожащие руки не удерживает пробку, получается громкий ба-бах! Из своей комнаты с криком выбегает сын: «Ну что, мать, довыделывалась! Отец в туалете застрелился!»
Нам опять было весело и по-прежнему хорошо. Лаврентий съел почти всего цыпленка, зато мне достались два с половиной из трех бананов. Это был наш первый семейный ужин…
— Знаешь, — сказал Лаврентий. — Я думаю, что эти дни в больнице мы будем вспоминать как самые светлые, безмятежные, счастливые наши дни.
Прохладный ветер проникал в приоткрытое окно. Вскоре и во всем отделении погасили свет, оставив лишь маячок лампы на сестринском посту. Я, будто бы делая что-то тайное, запретное, потихонечку, чтобы не было слышно моих шагов, подошла к двери и так же, очень тихо и осторожно, закрыла ее плотнее.
Тени ветвей от деревьев в свете уличных фонарей носились по стенам, путая наши мысли, сбивая наше дыхание. Лаврентий был страстен и нежен. Шепча миллионы самых ласковых и безрассудных слов, он целовал мою грудь, переполняемую сладкой болью.
Я не знала, отчего мне так безумно хорошо. От этих ли, казалось, никогда мною прежде не слышанных слов, от его ли рук и губ. Мои губы сами несдерживаемым порывом тянулись к его горячему, словно в лихорадке, беспредельно родному, моему, и больше никому не принадлежащему, телу.
— Не надо… — услышала я как в забытьи сквозь сон. — Не надо, — сказал он.
— Не надо… — эхом повторила я.
Он обнял мою голову, поцеловал в прикрытые веки и положил к себе на грудь.
— Я не хочу, чтобы это случилось здесь, на больничных простынях.
Я согласно кивнула. Он, как в большинстве случаев, был прав. Я тоже этого не хотела, хотя думать об этом под его ласками у меня не хватало ни сил, ни мудрости.
— Завтра я буду проситься на выписку, — сказал он, достав сигарету из новой пачки. — Со мной сделали все, что могли, оставаться здесь далее нет никакого смысла. — И, глубоко затянувшись дымом, выдохнул: — Нам пора домой, Берта.
В этот день у него действительно был день рождения. Он меня не обманул.
Первые наши дни дома были полны счастливыми, радостными хлопотами. Лаврентий сразу же и накрепко оседлал свою коляску, вспоминая о порядком опостылевшей ему кровати лишь поздним вечером.
Вскоре в подъезде ему оборудовали съезд, и Лаврентий, сначала с моей помощью, но очень скоро и самостоятельно, стал выбираться на улицу.
Однажды, придя с работы, я встретила его возле подъезда.
— Давай прогуляемся по Набережной, — предложил он. — Нагуляем аппетит, заодно побеседуем.
Накрапывал мелкий дождь, но Лаврентий был одет в теплую куртку, а у меня был зонт, и я согласилась.
— А о чем же нам нужно поговорить? — спросила я, идя с ним рядом и стараясь хоть отчасти прикрывать его зонтом.
— О достаточно серьезных вещах.
Тон его был и вправду достаточно серьезен.
— Тебе не кажется, что наши отношения следует оформить надлежащим образом? Жить в грехе, конечно, сладко, но нехорошо, — продолжил он, не изменяя своей серьезности. — Инициативу оформления официальной регистрации я предоставляю тебе. Я же был сегодня в церкви.
— Где ты был? — невольно перебила я.
— В нашем близлежащем Покровском соборе. Не надо округлять глаза, они у тебя и без того достаточно круглые. Тут не больше километра, ерунда. Я разговаривал с отцом Наумом.
— О чем?
— О нашем венчании, о том, как это наиболее удобно и благоприятно сделать. Мы договорились с ним на субботу через полторы недели. Это вроде как подходящий срок и для него, и для нас, и вообще… Так что тебе следует подумать о наряде.
Он помолчал, нервно покачивая рычагами коляски, видно, ждал, что отвечу я. Но я покуда не знала, что ответить.
— И не только о своем наряде, — первым нарушил он паузу. — Но и о моем, не в спортивном же костюме ехать мне к алтарю. Нужно что-то почистить, погладить.
А я в тот момент почему-то думала о том, что Лаврентий очень быстро привык не только к своей коляске, но и к обозначению своего передвижения. Он не сказал — идти к алтарю, он сказал — ехать… Неужели он отсек в себе последние надежды на то, что когда-нибудь сможет исцелиться, подняться на ноги?
В церковь через полторы недели мы отправились вчетвером. Нас с Лаврентием сопровождала милая семейная пара, одни из многочисленных друзей Лаврентия.
Ему шли строгий костюм и галстук. Лицо его было одухотворенно и спокойно. Я же почти не слышала слов батюшки, мне отчего-то хотелось плакать. И все мои силы и мысли ушли на то, чтобы оставить в себе, скрыть слезы на подступах к глазам. Я не хотела расстраивать Лаврентия, боясь, что он как-то не так поймет эти мои эмоции.
Люди в храме и подле него встречали и провожали нас заинтересованными, любопытными взглядами. Как видно, венчающийся инвалид был для них в большую диковинку.
