Роковое зелье - Арсеньева Елена (книги онлайн полностью TXT) 📗
Вида крови де Лириа не выносил, поэтому Каскосу пришлось немало повозиться, чтобы привести сердечного друга в чувство. И только потом настал черед Алекса.
Май 1729 года
Из донесений герцога де Лириа архиепископу Амиде. Конфиденциально
«Вчера была Пасха по русскому старому стилю. По всем улицам происходила страшная толкотня, потому что по здешнему обычаю поздравляют с Пасхой всякого, давая печеное яйцо со словами: «Христос воскрес!» – и хотя бы то была императрица, и она должна подставлять губы для поцелуя, отвечая словами: «Воистину воскрес!»
Страстная неделя в Москве, в католической церкви, в которой служат два капуцина, здесь не праздновалась никогда, но мой капеллан отец Фрай Бернард Рибера, которого я привез с собою из Испании в качестве священника моей домо?вой капеллы, вместе с двумя капелланами графа Вратислава ныне позаботились устроить в этой церкви монумент по испанскому обычаю, и такой, что заинтересовал и католиков, и еретиков, которые приходят посмотреть наши службы, чем я был очень доволен: потому что, если не обратятся, пусть по крайней мере видят наше благоговение, с которым мы служим царю царей.
Осталось добавить, что почтенный отец Фрай Бернард Рибера – достойный человек и особенно годный для такого нововведения, как дать здешним странам католического епископа для утешения живущих здесь (которых немало и которые держатся в этой обширной монархии покровительством Польши) и обращения неофитов. Здешние католики уже имеют утешение свободно отправлять свое богослужение. Я надеюсь и рассчитываю, что мне удастся в ближайшее время устроить так, чтобы его царское величество посетил одну из наших торжественных служб и убедился, насколько красиво и величаво, а главное – возвышенно для души таинство католической веры. Опасаюсь заглядывать вперед и говорить об обращении сего неофита (напоминаю, что покойная сестра его относилась к подобного рода увещеваниям вполне снисходительно), однако выскажу ему пожелание: пусть покровительству его царского величества и славе его царствования местные католики будут обязаны таким драгоценным обстоятельством, как таинство конфирмации, для того чтобы еще больше укрепляться в нашей святой вере. Я льщу себя надеждой преодолеть все затруднения, которые могут встретиться со стороны русских министров и клира. Надеюсь в этом на моего доминиканца отца Риберу, который, безусловно, достоин титула апостольского миссионера. Я прошу этой милости потому, что она возвышает капелланов испанских в сей стране, и теперь они уже не зависимы ни от кого и могут в своей оратории отправлять все религиозные службы.
Отец Рибера дал мне совет свести его с княжной Долгорукой, которую все чаще называют возможной невестой русского государя. Поскольку воспитывалась она в Варшаве, столице католической Польши, он убежден, что смог бы отыскать постулатам истинной веры путь в ее сердце. Тогда мы не ощущали бы такой безнадежности при мысли о полной подчиненности императора Петра Долгоруким, какую ощущаем теперь.
Продолжая извещать вас о ходе наших хлопот, чтобы добиться возвращения в Петербург, скажу, что я начинаю опасаться за успех; и в нынешнем году, кажется, мы не добьемся этого, потому что фаворита я нахожу очень охладевшим к этому делу, а никто другой не имеет достаточно авторитета у царя, чтобы убедить его воротиться в северную свою столицу».
Октябрь 1729 года
– Матушка, ну что опять за творог нам подали? – недовольно проныла Елена. – Есть невозможно!
Княгиня Прасковья Юрьевна взяла с тарелки комочек белого, нежного, жирного творога и положила в рот. Прожевала – и испуганное выражение сошло с ее лица, словно муть с оконного стекла, омытого дождиком.
– Господь с тобой, Ленушка, – сказала своим мягким, уютным, будто пуховая подушка, голосом, исполненным вечной заботы о своем привередливом семействе. – Чудесный творожок, и сочный, и на вкус – чистое масло.
– Масло, масло… – плаксиво протянула Елена. – А я вот есть его не могу! И Катя не может. Вон, гляньте, вся зеленая сидит. Я уж которое утро гляжу: только подадут творог, ее с души воротит.
Екатерина впилась ногтями в ладонь. Ах, Ленка, что ж ты за змея такая подколодная! И глазастая, будто ястреб! Отец, братья, даже мать ничего не замечали, а она углядела-таки, что уж которое утро, стоит Екатерине сесть за стол – завтракать, как она бледнеет впрозелень.
Но творог тут ни при чем. А вот стоит услышать запах жареного масла, которым обильно политы свежие, еще скворчащие оладьи, как тошнота подкатывает к горлу, и Екатерина сидит, будто аршин проглотив, умоляя Господа так, как никогда ни о чем не молила, чтобы дал сил продержаться до конца застолья, чтоб не вывернуло нутро на белую скатерть, уставленную обильными кушаньями.
После завтрака, увы, легче не становилось: дух жареного масла, чудилось, пронизывал весь дом, проникал в самые укромные закоулки, спасенья от него нигде не было, разве что на дворе, но, как назло, зарядили дожди; гулянья и поездки стали редки – все сидели дома, играли в карты либо в фанты, пусто, скучно проводили время, а Екатерина изводилась от страха, что ее вот-вот начнет рвать.
Интересно знать, проклятущая Ленка только заметила ее отвращение к еде или умудрилась сообразить, откуда оно взялось? Сама-то Екатерина давно все поняла, только боялась себе признаться в том, что…
Она резко вздрогнула, словно вымолвила ужасную правду вслух. Исподтишка огляделась. Все: отец, мать, братья, вреднющая сестра – так и ели Екатерину глазами, забыв про завтрак.
Что в их взглядах? Простое беспокойство за нее? Подозрения? Или уже прямые догадки?
Нет, не может быть, им не с чего догадаться, никто не знает о тайных встречах с Миллесимо!
Сделав над собой поистине невообразимое усилие, Екатерина подцепила ложечкой слоистый, омерзительно-влажный кусочек творога, взяла в рот, помяла онемевшим языком, кое-как пропихнула в горло:
– С чего ты взяла, сестрица, что мне творог не по нраву? Ем да нахваливаю!
И даже умудрилась улыбнуться.
Помнится, когда Екатерина росла в доме своего дядюшки Григория Федоровича Долгорукого, бывшего тогда посланником в Варшаве, тетушка, дама светская и изощренная, муштровала ее построже, чем капрал муштрует своих новобранцев. Именно княгиня Аглая Самсоновна приучила Екатерину к железной выдержке, обучила так владеть своим лицом, что, вонзись в ее тело все те полсотни булавок, на которых держался ее бальный наряд, да что – проткни ее насквозь вязальной спицею, – не перестанет мило улыбаться собеседнику. Ох, как сейчас пригодились ей тетушкины уроки!..
– Чего пристали к девке? – добродушно проворчал отец. – Когда у нас Катька ела за двоих? Это у тебя, Ленка, щеки скоро по плечам расползутся.
Сестра, которая и впрямь выглядела с самого детства так, словно была поперек себя шире, надулась, как мышь на крупу, кидая мстительные взгляды теперь на отца, но тому они были – что об стенку горох.
Братья вернулись к еде. Выражение беспокойства вмиг сошло с лица Прасковьи Юрьевны. И чуть не впервые княжна Екатерина подумала: какое счастье, что матушка свято придерживается старинного узаконения, по которому муж – всему голова. Если не тревожился князь, значит, его княгине следовало быть спокойной, пусть бы даже крыша начала валиться на голову!
Она бросила на отца признательный взгляд исподлобья – и в то же мгновение несчастный творог застрял у нее поперек горла.
Какое выражение мелькнуло на его лице! Отец обо всем знает… нет, догадывается! Что же теперь делать, как же быть? Да зародись у него одно подозрение, он с дочери глаз не спустит. А ведь Екатерине смертельно нужно ухитриться встретиться с Миллесимо, поведать ему, в какое положение они попали. Нет, в «положение» всегда попадает дама. А мужчина волен войти в ее положение – или нет. Проще говоря, признать своим ребенка, которого он сделал, – или высоко вскинуть брови с выражением крайнего недоумения: «Красавица моя, но при чем тут я?!»
