Нищета. Часть первая - Гетрэ Жан (читаем книги .TXT) 📗
— Откуда вы, сударыня?
— Это мое дело, мадемуазель. А вы?
Бланш никак не ожидала от хозяйки столь решительного ответа. Однако она не подала виду, что удивлена и глубоко обижена, и, опустив длинные черные ресницы, робко ответила:
— Увы, сударыня, сказав, откуда я иду, я рискую показаться вам неразумной.
— Быть может, даже хуже, мадемуазель! — сухо заметила Агата.
— Какою же еще?
— Гувернанткой, которая манкирует своими обязанностями и не дорожит своим местом.
— Но, сударыня, — возразила с явным облегчением м-ль де Мериа (она ожидала другого), — в чем вы это усматриваете?
— Вы не должны были покидать мою дочь в такое время. Неужели вы не понимаете, что может произойти, если до Валери дойдут слухи, уже распространившиеся среди прислуги?
— Не браните меня за то, что я ненадолго оставила Валери одну. Я сделала это ради нее же самой.
— То есть как? Не можете ли вы объяснить истинную причину вашей отлучки, которая меня весьма удивляет?
— Если вам угодно знать, я заказывала в церкви святой Женевьевы молебен за здравие отца Валери.
Агата пристально взглянула на гувернантку. Последняя в легком замешательстве потупила глаза.
— Прямо поразительно, — ответила жена заводчика, несколько обезоруженная деликатностью, с какою Бланш назвала раненого «отца Валери». — Мало того, что вы натравили на меня всех святош нашего прихода, вы еще собираетесь поссорить меня со святыми мученицами; право же, им нет никакого дела до раны моего мужа. Вам отлично известно, что я не верю во все эти поповские штучки.
— Но господин Руссеран верит в них.
— Не больше, чем вы, моя милая. Точнее, он, подобно вам, делает вид, что верит, надеясь извлечь из этого выгоду.
— Сударыня!
— Что, мадемуазель?
— Вы вольны его изменить.
Мадемуазель де Мериа сильно побледнела. На секунду она едва не поддалась соблазну превратить скрытую войну, которую уже давно вела с матерью своей питомицы, в войну открытую, но столь же быстро отказалась от своего намерения. Нужно было сохранить место, ее черед еще не настал. Эта мещаночка, видно, плохо ее знает, если позволяет себе так обращаться с нею, Бланш переменила тон и ответила.
— О сударыня, вы чересчур строги к бедной гувернантке. В чем еще, кроме этой отлучки, вы можете меня упрекнуть?
— В том, что вы уделяете слишком много внимания отцу, человеку, совершенно для вас постороннему, и слишком мало — дочери. Вы обязаны оставаться с нею, когда обстоятельства вынуждают меня доверять ее вам.
— С некоторых пор, сударыня, вы, слывущая столь великодушной и доброй, всячески стараетесь обидеть и унизить меня.
— Как аукнется, так и откликнется.
— Что вы хотите этим сказать? Что вы можете поставить мне в вину?
— Если у вас есть совесть, она ответит вам лучше, чем я.
— Но, сударыня, ваши слова означают, что вы мне отказываете от места?
— Можете истолковать их и в таком смысле. Я уже об этом говорила.
Обе женщины сидели теперь в гостиной. Они чувствовали, что, чем бы ни кончился подобный разговор, их отношения не могут остаться прежними. Вслед за столь ясным намеком, сделанным Агатой, последовало молчание, в течение которого собеседниц занимали совершенно противоположные мысли.
Лицо м-ль де Мериа стало мертвенно-бледным. Ее глаза были по-прежнему потуплены, на длинных ресницах трепетали слезы. Она поникла, бессильно сложив руки на коленях. Вся ее поза говорила о том, что она крайне удручена и пристыжена. Это тронуло г-жу Руссеран. Сама чуждая предрассудков, она умела считаться с ними, когда дело шло о других, и понимала, что гордая девушка страдает. Агата склонна была верить в добро. С благожелательностью, свойственной чересчур чувствительным натурам (в этом их слабость), она часто пренебрегала личными антипатиями и сомневалась в очевидности даже того, что, казалось, не оставляло никаких сомнений. Она боялась ошибиться, поступить несправедливо. Сколько раз пыталась она найти оправдание действиям мужа, заставлявшим ее страдать! Агата легко забывала обиду, причиненную ей лично. И сейчас она спрашивала себя, есть ли у нее право так разговаривать с этой женщиной, не имея никаких доказательств ее предполагаемой вины. Быть может, она ревнует мужа к гувернантке? Если это так, значит, она еще любит его? Нет, нет, это невозможно: она сердита на м-ль де Мериа только из-за дочери. Почему? Во-первых, потому, что, по ее мнению, обращение с этой аристократкой только портило Валери, чья природная непринужденность сменилась теперь жеманной манерностью; во-вторых, влияние гувернантки на воспитанницу уменьшало влияние матери.
Но, быть может, она предъявляла к нравственности Бланш чересчур высокие требования? «Ведь м-ль де Мериа всего двадцать пять лет, она красива, она — женщина. Вероятно, бессознательно эта особа из знатной семьи тяготится своей незавидной участью. Ей хочется жить. Это так естественно», — думала Агата. Допустим даже, что Бланш, истосковавшись по любви, и пококетничала немного с ее мужем. Но разве в этом отчасти не была виновата она сама, Агата, всегда так холодно относившаяся к чужой для нее девушке? «Наконец, — рассуждала г-жа Руссеран, — гувернантка находится в зависимом положении, а потому нужно проявлять к ней больше предупредительности».
Боязнь быть несправедливой привела к тому, что Агата заколебалась. Мало-помалу, под влиянием всех этих мыслей, казавшихся ей довольно верными, выражение ее лица изменилось. Она оставалась непреклонной, когда дело шло о принципах, но в обыденной жизни была очень покладиста.
Гувернантка почувствовала, что ее шансы на победу увеличились. Будучи наблюдательной, она поняла, взглянув сквозь слезы на г-жу Руссеран, что подозрения «мещаночки» рассеялись и она готова уступить. Да, Бланш совершила ошибку: не следовало ли ей сначала завоевать сердце жены, а потом уже сердце мужа? Добиться благосклонности этой свободомыслящей дуры не составляло большого труда: надо было только притвориться сочувствующей ее идеям. Да, но тогда пришлось бы переменить роль, а это было чревато опасностями… Во всяком случае, и в собственных интересах Бланш, и в интересах тем, кому она повиновалась, было остаться в доме. И она останется.
— Когда я должна уйти? — спросила Бланш. Глаза ее увлажнились.
Агата не ответила.
Молчание соперницы (ибо, хотя между Бланш и г-ном Руссераном и не произошло ничего особенного, жена хозяина была именно соперницей, осмелившейся ее оскорбить) гувернантка истолковала в свою пользу. Решительно, аристократия брала верх над мещанством.
— Итак, сударыня, вы отказываете мне от места, — продолжала Бланш. — Своей холодностью вы безо всякой причины — ибо, я уверена, у вас нет ни малейшего повода питать ко мне неприязнь — сделали мое пребывание в вашем доме настолько тягостным, что в конце концов оно превратилось для меня в сплошное мучение; а теперь вдобавок вы оскорбляете меня, хотя, будучи добры, не поступили бы так с последней из ваших служанок…
Все это было сказано столь прочувствованным тоном, голос м-ль де Мериа так дрожал, что г-жа Руссеран была тронута. Однако она пребывала в нерешительности и не знала, что ответить.
Тогда гувернантка добавила:
— Ваше молчание лишь подтверждает, что мне нужно немедленно покинуть дом, где я, вероятно, стала лишней…
— Можете не спешить, мадемуазель де Мериа. У вас в Париже никого нет, кроме брата, а жить вместе с ним вам неудобно; я не хочу ставить вас в затруднительное положение, вынуждая срочно искать новое место.
— Благодарю вас, сударыня.
— Подождем месяц, два, словом, сколько вам понадобится, пока вы не устроитесь как следует.
Мадемуазель де Мериа подняла на Агату большие черные глаза, мокрые от слез, и промолвила, по всей видимости глубоко удивленная и растроганная.
— Вы добры, сударыня, я знаю. Почему же мы не поладили друг с другом? Ведь мы могли бы действовать, заодно, я уверена в этом, так как у нас есть общие интересы.
— Какие, мадемуазель?
