Нищета. Часть первая - Гетрэ Жан (читаем книги .TXT) 📗

Бланш задумалась. «Наследство Сен-Сирга мне больше улыбается! Постараемся овладеть им, а Руссерана прибережем про запас. Нельзя терять ни минуты. Камердинер Одар, которого устроили на место святые отцы, предан мне; на него можно положиться. Пошлю его на Почтовую улицу. Эту рукопись надо получить поскорее. Я прочту ее за ночь, если успею, а потом поеду к Сен-Сиргу. Госпожа де Вильсор, конечно, тоже даст мне необходимые разъяснения… Ибо все это довольно странно…»

Бланш посмотрелась в зеркало и, любуясь собою, — она бесспорно была красива, — воскликнула:

— Ах, если бы этот старик не был… слишком стар!

XXXI. У полицейского комиссара

Огюст и его друг подошли к небольшому белому дому на улице Жоффруа Сент-Илера. В этом доме, фронтон которого украшала скульптура, находился полицейский участок.

Молодой Бродар с глубокой грустью осмотрелся кругом. Как он завидовал людям, сновавшим взад и вперед по улице и бульвару! Мысленно он уже распрощался со свободой. Он крепко обнял Леон-Поля и еще раз попросил его позаботиться о матери, сестрах и особенно о несчастной Анжеле, чье длительное отсутствие сильно тревожило Огюста.

Бывший учитель обещал сделать все возможное, чтобы помочь семье своего юного друга найти выход из ужасного положения. Будучи бедняком, Леон-Поль всегда был готов прийти на помощь ближнему. Они расстались со слезами на глазах.

Переступив порог раскрытой двери и пройдя по коридору в большую комнату, где развалясь сидели полицейские, Огюст начал свои странствия по мрачному лабиринту правосудия.

Войдя в канцелярию комиссара, он застал там нескольких подозрительных на вид оборванцев и какого-то пьянчугу, который, как оказалось, поколотил трактирщицу. Все они ожидали приема. Письмоводитель с важной миной что-то строчил за своей конторкой.

— Тебе чего? — спросил он Огюста тем грубым, фамильярным тоном, каким чиновники сплошь и рядом позволяют себе разговаривать с бедным людом.

— Я хочу видеть комиссара.

— По какому делу?

— Уж это позвольте мне знать.

Полицейский, раскачивавшийся на стуле, счел нужным вмешаться:

— Эй ты там, повежливее!

— Будьте сами вежливы! — возразил Огюст. Он был самолюбив и при случае умел постоять за себя. — Кто вам позволил говорить мне «ты»?

— Кто позволил? Вот нахал! Погоди, я надеру тебе уши, ты у меня научишься разговаривать!

Полицейский уже собирался исполнить свою угрозу, но, к счастью, другой представитель власти отвлек его:

— Эй, Мартен!

— Чего тебе?

— Я кое-что нашел.

— Чур пополам, если находка не будет востребована.

— Востребована? Напрасно беспокоишься, за такие находки вознаграждения не получишь!

С этими словами полицейский распахнул плащ и вытолкнул из-под него щуплого мальчугана лет четырех-пяти. На нем были дырявые башмаки, тонкая вылинявшая бумажная блуза и черная шерстяная курточка с тщательно заплатанными на локтях рукавами. Он низко опустил голову; вьющиеся каштановые волосы беспорядочно падали ему на лоб.

— Где вы его нашли? — спросил письмоводитель вновь вошедшего полицейского.

— На кладбище Навэ.

— Что он там делал?

— Плакал у свежей могилы и звал мать, скулил, как брошенная собачонка. Видать, совсем закоченел.

— Бедняжка! Бедный малыш! Бедный мальчуган! — воскликнуло сразу несколько голосов. Даже физиономии полицейских, обычно столь бесстрастные, и лицо письмоводителя, обычно столь сухое, выражали сострадание. Но особенно глубокую жалость можно было прочесть на грубых лицах посетителей.

Письмоводитель откинул волосы мальчугана со лба, и все увидели худенькое личико, освещенное черными глазенками, распухшими от холода и слез.

— Как тебя зовут? — спросил чиновник.

— Алкид.

Алкид [43]! Что за ирония! Имя, символизирующее силу, у такого слабого существа; имя, означающее мощь, у этого ростка, лишенного корней!

— Алкид! Грозный Алкид! — произнес один из полицейских.

— А фамилия? — спросил Мартен.

— Не знаю.

— Где ты живешь?

— Теперь мы живем в саду.

— В каком саду?

— Там… там…

— С кем ты жил?

— С мамой… Мама, мама!

— Он говорит о кладбище, — пояснил человек, который привел мальчонку.

— Да, да, — подхватил ребенок, задыхаясь от слез, — в саду, на кладбище. Мама осталась там, в ящике, его закопали в яму, а сверху засыпали землей. Я хотел откопать, но не мог, земли очень уж много…

И он зарыдал. Слезы лились ручьем. На него больно было смотреть. Огюст тоже плакал, люди подозрительной наружности ругались, пьяница потрясал кулаком, полицейские пощипывали усы, сдерживаясь, чтобы не показаться чувствительными. Письмоводитель ежеминутно сморкался. Он возобновил допрос:

— Как звали твою маму?

— Мамой…

Ну да, ты ее звал мамой, а как ее звали другие?

— Мамашей…

— Была у вас привратница?

— Да.

Как же она называла твою маму?

— Нини.

— А как зовут привратницу, ты знаешь?

— Да. Тетушка Микслен. Она прачка.

— Где она живет?

— Не знаю.

— Сколько тебе лет?

— Скоро пять.

— Есть у тебя папа?

— Да.

— Где он?

— На камине, в красивой золотой рамочке.

Все рассмеялись. Ну, что за смешной малыш! Смешной и милый. Проклятая судьба! И чем только занято пресловутое провидение, если оно не может уберечь этого невинного ангелочка? В таких примерно словах выразил негодование один из босяков.

— Пока сиротку не определят в приют, — заметил он, — его отправят в арестный дом, в тюрьму, как будто потерять отца и мать — преступление… Ей-богу, стоит свернуть людям шею!

Ребенка полагалось допросить наравне с другими, и ему тоже пришлось ожидать приема у полицейского комиссара.

Бродяга не солгал: сирот, брошенных на произвол судьбы обездоленными родителями или оставшихся на мостовой после смерти матерей, полиция подбирала, как мусорщик подбирает нечистоты; и прежде чем дать пристанище этим невинным крошкам, она бросала их в тюрьму, словно преступников! В тюрьму!.. О матери, воспитывающие детей в духе добродетели, окружающие их любовью и заботами, — знаете ли вы об этом! Неужели только потому, что эти цветы жизни вырваны из родной почвы, они должны прозябать там, где царят отчаяние и позор? Дышать воздухом, отравленным миазмами современного общества? И в преступном равнодушии мы хвастаемся, что достигли вершин цивилизации… Да ведь дикари и те превзошли нас в любви к несчастным детям, в заботе о них! У краснокожих все женщины племени становятся матерями сироты, а у нас его отправляют в тюрьму, пока найдется место в приюте… Неужели городские власти, расходующие столько средств на содержание сирот и беспризорных то в тюрьмах, то в домах призрения, не могли бы последовать примеру Швейцарии, где право усыновить считается высокой частью для тех, кому община доверяет воспитание своих подопечных? Это так естественно, стоит недорого и дает ребенку все то, чего ему так не хватает в благотворительных учреждениях: нежную женскую привязанность и покровительство мужчины; это прививает любовь к семье, составляющую основу, отправной пункт человеческой нравственности…

Малыша усадили между Огюстом и пьяницей. Юноша прижал сиротку к себе, стараясь согреть своим телом, а пьяница гладил его по головке и, плача без слез (это походило на курлыканье индюка), пытался успокоить и утешить мальчугана.

— Не бойся! — бормотал он в промежутках между приступами икоты. — Я поговорю с комиссаром, я, Боден-младший, когда-то верой и правдой служивший Коммуне — и не за тридцать су [44], ей-богу! Я поговорю с ним, усыновлю тебя, приведу к своей хозяйке, и тогда с выпивкой кончено! Ты будешь моим наследником, а коли есть наследник, надо работать и зашибать деньгу, чтобы кормить его. Да, черт побери, надо зашибать деньгу…

— Молчите, пьянчуга, — проговорил Мартен, — хороший вышел бы из вас опекун для парнишки, нечего сказать!