Карта любви - Арсеньева Елена (книги бесплатно без онлайн .TXT) 📗
Стирать да шить, да волосы мыть, да чесать Юлию научила Богуслава, говоря, что и Господь сам одевался, слуг у него не было, и сейчас она еще раз мысленно поблагодарила старую няньку. Ее дух, ее любовь, ее забота словно бы и сегодня окружали, охраняли Юлию.
Вспомнилось вдруг, как Богуслава отвечала Юльке, донимавшей всех вокруг вопросами: что такое небо, кто на нем живет, откуда приходят месяц и солнце и куда уходят, что такое звезды, отчего дождь, отчего снег?.. Взрослые отмахивались: «Много будешь знать — скоро состаришься», или объясняли невнятно, страшно. И только одна старая Богуслава отвечала ясно и вразумительно:
— На небесах, — говорила она, — живет Господь Бог со святыми, ангелами и херувимами. — Что же они там делают? — Нам почем знать? На небо никто не лазил! — А откуда все берется, куда девается? — На это власть Господня! Если так есть, стало быть, так и надобно!
Эти простые объяснения вполне и надолго устроили Юльку, но потом чуть ли не каждый вечер она садилась в саду на ступеньку террасы и, не спуская глаз с неба, смотрела, как одна за другою выступают звезды, и думала: должно быть, это окошечки в домиках ангелов, и там свечки зажигают; вот-вот откроются все окошечки, выглянут из них хорошенькие детки и усмехнутся Юльке, а она им улыбнется, — и подолгу ждала свидания с небесными младенцами…
Какой-то звук заставил ее вздрогнуть. Глянула в окошко — по двору шел Яцек. Очарование Богуславина дома, милых сердцу воспоминаний враз рухнуло. До того тошно сделалось при виде его уродливого тела, понурой головы, что Юлия вскочила и кинулась наверх, желая хоть самую малость отдалить встречу с ним. Она едва успела вбежать к себе, как внизу хлопнула дверь — Яцек вошел в дом.
Яцека она знала почти так же давно, как старую Богуславу. Был он года на два младше Юльки, а потому она приняла его как живую игрушку и, право же, была почти единственным человеком в доме, коего не пугало уродство и злонравие ребенка. Посули в награду лакеям и денщикам тысячу злотых, все равно никто из многочисленных любовников Агнешки не пожелал бы признать мальчишку своим. Будто зачал его сам нечистый, и только Богуслава по родственности, да Юленька по малолетству и любви к своей няньке, могли быть с ним ласковы. Впрочем, только им он и платил большей или меньшей приветливостью, поскольку весь остальной род человеческий вызывал в нем неприязнь, ну а к князю Никите Ильичу Яцек с первых мгновений жизни питал особенную злобу и даже как-то раз до крови прокусил ему руку, когда князь, желая порадовать добрую Богуславу, вознамерился погладить ее внука по голове. Был Яцек редким пакостником, умевшим, однако, все обделывать шито-крыто, так, что долгое время никто не догадывался о его проказах, пока князь не застиг его на месте преступления.
Зайдя в неурочный час в парадную залу, увешанную по стенам портретами государей русских, князь остолбенел, увидев там вовсе голого Яцека, с непристойными телодвижениями выплясывавшего краковяк, приглашая присоединиться к себе то одного, то другого царя или царицу, а их молчаливый «отказ» встречал такими словечками, которые более уместно услышать из уст грязного, опустившегося пьяницы, нежели восьмилетнего ребенка. Более того, он грозил всякому портрету железным аршином, оказавшимся в его руках. Особенно досталось Петру Великому. Вообразив, что сей грозный царь смотрит насмешливо на его мерзкие чудачества (что и было въяве!), Яцек, разъярясь, вдруг хватил аршином по портрету, да так, что порвал полотно. У князя помутился разум от ярости. Он вырвал железный аршин из рук Яцека и так отходил дьяволенка, что унесли мальчишку чуть живого, да и самого Никиту Ильича едва удар не хватил.
На кухне судачили: помрет, мол, парнишка, почитай, кровью истек! Ан нет, оклемался Яцек. Не истек кровью, не умер, выздоровел — однако переменился разительно, словно подменили его! Притих, сделался кроток, почтителен, с охотою взялся за учебу, особенно за книжки духовного содержания, и весь его облик — тихий, благостный, со склоненной головою и потупленными очами — выражал одно: радостное смирение. Самую большую страсть его теперь составляли птицы. Он держал их в своей комнатушке: канареек, соловьев, скворцов — учил разным напевам под органчик или дудочку, или сам насвистывал им песенки. Птицы у Яцека почему-то долго не жили: то одну, то другую находили лежавшей в клетке лапками вверх. Конечно, следовало бы воспретить ему губить Божьих тварей, да ни у кого, прежде всего у князя, который втайне стыдился той вспышки ярости, язык не поворачивался и рука не поднималась лишить несчастного его забавы. Почему несчастного? Да потому, что через год ли, другой после случившегося заметен стал у Яцека горбик, который потом обратился в довольно большой, уродливый горб. По углам прислуга шепталась: мол, барин набил мальчонке горб, иначе откуда бы ему взяться? И только старший повар Федор Иванович, подвыпив, во всеуслышание заявлял: «Вы думаете, с чего Яцька таково-то переделался? По добру или по уму? Да ничуть же не бывало! Это злоба его в горб свернулась — лежит, ждет своего часа! Надо ж ей было куда-то деваться до поры до времени!»
А потом случилась беда. Княгиня Ангелина Дмитриевна, очень хотевшая ребенка, наконец забеременела. Все в доме, и в первую очередь Юленька, которой тогда было лет шестнадцать, не знали покоя, ожидая радостного события. Но однажды княгиня, спускаясь с лестницы, увидела на ступеньке тень Яцекова горба — и оступилась со страху, и съехала с лестницы — и, понятно, скинула. Никого тут никто не винил, что бы там ни бурчал на кухне Федор Иванович, однако же Богуслава сама попросила князя отпустить ее от дел, позволить жить не в господском доме. Яцек пристроился на работу недалеко, в костеле: двор подметать, храм в чистоте содержать. Юлия встречалась с ним часто, но всегда с тщательно скрываемым испугом, раз от разу примечая, что горб Яцека становится все уродливее и громаднее.
Вот и сейчас — она невольно вздрогнула, когда дверь начала приотворяться и жаркие глаза заглянули в комнату.
— Спите, панна Юлька? — прошелестел шепоток, и она отозвалась:
— Доброе утро, Яцек! Нет, я давно встала. Что там на улицах?
— Да так, тихо все, — Яцек вошел, зябко потирая руки. — Ишь как здесь тепло, а на дворе подмораживает. Я поутру затопил печку-то, дрова уронил, думал — разбудил вас, ан нет: глянул в щелочку — вы спите как убитая. Ну я и пошел в костел…
Он вдруг осекся, уставившись на клетку, в которой сердито нахохлились синицы:
— Как это… Кто это ее сюда?.. — Он запнулся.
— Надо думать, ты, кто ж еще, — пожала плечами Юлия, удивляясь, что Яцек, оказывается, может так неистово краснеть — ну чисто кумачом!
— А, да… — криво улыбнулся он. — Я ведь хотел перенести ее в мансарду, где прохладнее, да, верно, позабыл здесь, когда заглянул…
— В щелочку, — неприязненно уточнила Юлия, отворачиваясь.
Чего он врет! В щелочку, конечно! Он прокрался в комнату и разглядывал ее, спящую, в этом нет сомнения. Счастье, что Богуславина рубаха обширна, как палатка, ее и пуля не пробьет, не то что нескромный взор. Однако представить себе, как Яцек приотворяет дверь, крадется на цыпочках, пожирая нескромным взором спящую, и до того увлекается этим созерцанием, что даже забывает клетку с синицами, — представить все это отвратительно. Вообразив, как Яцек, потеряв голову, лезет к ней под одеяло, она так передернулась, что, враз поняв все ее мысли, горбун внезапно побелел, словно не только от лица, но и из всего тела его отхлынула кровь.
— Брезгуете? — проскрипел он. — Брезгуете мною, да?
— Что это ты, Яцек? — прищурилась Юлия. — Не забывайся, знаешь ли!
— А ведь вы в моем доме, панна Юлька, — вкрадчиво сказал Яцек. — Пользуетесь моим гостеприимством, однако же…
— Дом вовсе не твой! — перебила Юлия. — Дом Богуславы! И купил его, между прочим, для Богуславы, а не для тебя, мой отец!
— Ваш отец… — голос Яцека был как скрежет зубовный. — Ваш отец, будь он проклят! Жалею, что ушел он от рук моих! Я бы ему горло-то перервал! Всего бы разорвал! Потихоньку, по жилочке… Чтоб кровью да криком изошел, как я исходил, когда он меня железным аршином охаживал! С тех пор-то я в чудище превратился, в горбуна, коим панна Юлька так брезгует!
