На сердце без тебя метель... (СИ) - Струк Марина (читать полные книги онлайн бесплатно .TXT) 📗
Александр вспомнил, как ломались последние ледяные наросты на его душе в те минуты, когда он слышал ее дрожащий голос. И сердце впервые одержало победу над разумом. Оно тогда было переполнено надеждой. Надеждой, что она любит. Не по принуждению или правилам авантюры. Что всей душой и сердцем расположена к нему. И что признается ему во всем сама, и тогда он сам решит, какой найти выход.
Но шло время, а Лиза молчала. И тогда Александру начинало казаться, что он сходит с ума. Порой ему думалось, что все реально: и мнимое имение под Нижним, и обстоятельства, что толкнули женщин на поездку в Петербург, и самое главное — ее любовь к нему. А порой он злился до безумия, осознавая, что все эти нежные взгляды, ее отклики на его поцелуи, ее признания — всего лишь притворство, продолжение игры. И страшился вырвать у нее признание в том. До дрожи в пальцах.
Он пытался быть холодным и равнодушным с ней, отстраниться, провести границы. Но сил уже не было, и он понимал это. Ничто не помогало: ни напоминания разума о причинах ее приезда сюда, ни свидетельства надежного человека, который проследил весь путь женщин от местной станции до одного постоялого двора в Москве, откуда и началась вся эта авантюра. Проследить далее не представлялось возможным — женщины прибыли в съемные комнаты поодиночке, а в гостинице не запомнили, ни когда именно это произошло, ни других деталей. Сказали лишь, что женщина в летах снимала номер с самого августа, а девушка появилась осенью.
Бессонными ночами Александр боролся с желанием подняться в покои своей невесты и вырвать у нее признание или покориться тому огню, что всякий раз вспыхивал в его груди при виде нее. Размышление о том, что является финалом затеянной игры, остужало его порывы. Он строил гипотезы, искал связи и снова заходил в тупик. Пока не решился в который раз разузнать что-нибудь у Ирины, подослав к той старого Платона, что явно в прошлой жизни был хитрым лисом. Лиза в те дни уехала в Тверь закупать приданое, а потому разговор камердинера с горничной остался для нее незамеченным.
Платон, вернувшись, долго мялся, прежде чем рассказать все, что удалось разведать. И Александр тогда сразу понял, что самые худшие его предположения сбылись.
— Девка не уверена, что ей не приснилось, сразу сказать надобно. Но говорит, как-то ночью выжленок пискнул, и она, пробудившись оттого, в полудреме слыхала, как барышня с мужчиной разговоры ведет. — Слова старого слуги прозвучали так обыденно, что Александр только укрепился в своих подозрениях. Но совсем не был готов к той обжигающей боли, что ударила душу наотмашь в тот же миг.
— Повтори! — прохрипел он тогда, с силой сжимая нож для бумаги, что вертел в руках, пытаясь успокоить бешено колотившееся сердце.
— Вроде как барышня сказала, что быть не хочет с кем-то, что слишком долго для нее. Что сроку дает меньше года. Ну а мужчина тот пообещал, что так и бу… — Даже привыкший к вспышкам ярости своего барина Платон испугался, по собственным словам, «до чертиков», когда Дмитриевский вдруг резко всадил нож для бумаги в столешницу письменного стола, разрезая сукно и дерево под ним. От удара тонкое лезвие переломилось, вызвав усмешку на губах барина — кривую и ужасающую, как показалось Платону.
— Дерьмо все-таки, а не набор… распорядись заменить! — сухим будничным тоном приказал Александр, отбрасывая от себя остатки сломанного ножа. Словно не ему только что сообщили о том, что сроку жизни для него отмеряно всего-то год после свадьбы. — И касательно стола тоже. Пусть мастер наш перетянет сукно к вечеру.
«И хорошо, что барышни нет в имении, — подумал тогда Платон, наблюдая, как почернели при этом от ярости глаза барина. — Ей-ей, прибил бы!»
Чтобы не пойти к Софье Петровне и вынудить ее, наконец, открыться ему, Александр уехал тогда в лес, где пару дней жил в охотничьем домике. Все это время он медленно вытравливал из своей души то живое, что проклюнулось в ней по этой весне.
При мысли о собственной глупости и слепой вере даже скулы сводило от злости. Наверное, прав был Платон, когда утверждал, что «надобно было дамочек куда следует еще в генваре сдать, как прознали, что самозванки они».
Но более всего Александра терзала другая мысль — кто он? Кто он, тот мужчина, который настолько подчинил себе это хрупкое нежное создание, что она решилась на подобное? Чем он держит ее при себе? И разум тут же заботливо подсказывал: «Известно чем, раз был ночью в ее покоях. Не думай про это, mon cher, пустое… Давай лучше поразмышляем, кто таков. Из домашних или из редких гостей, что бывали с ночлегом в Заозерном. Это ведь многое меняет…»
Он наблюдал тогда из окна за ее возвращением из Твери, удивляясь лживости ее натуры и тому, насколько она вжилась в роль. И ее радость, когда она ступила к нему в библиотеку, и ее нетерпение — все фальшивка! А ее готовность целовать его в губы, зная, что над головой его занесен топор, только сильнее разжигала в нем еле сдерживаемую ярость…
Александр тогда не смог продолжать игру. Просто не смог. Впервые привычное хладнокровие изменило ему. Захотелось вдруг вынудить ее признаться, сказать, что она ни при чем, что ее заставили. Угрозы, шантаж, что угодно! Но только не то, о чем ему рассказала мадам Вдовина, которую он в те дни подкупил. Вернее, перекупил, разузнав, сколько ей было обещано за весь этот маскарад.
— Угрозы? — горько рассмеялась тогда Софья Петровна. — Да он готов с Lischen пылинки сдувать! Как он может причинить ей вред?! Даже намеревался отказаться от всего, да вы своим предложением его опередили. Единственное, что способно толкнуть такое создание, как Lischen, эту чистую наивную душу, на подобную авантюру — только вера в счастливую будущность, что обещает любовь. Ведь она оставила дом ради него! Не каждая девица способна на такое, не имея сильных чувств. Не корите ее, заклинаю вас! Бедное дитя, она не виновата в том, что ее сердце досталось подобному… подобному Schurke[257]! Из ненависти рискнуть любовью ангела! Бедное, бедное дитя!
Александр с легким щелчком захлопнул крышку медальона, не в силах более смотреть в эти проникающие в самую душу голубые глаза. Они до сих пор кружили ему голову, заставляли забыть обо всем на свете, как и об осторожности, которая почему-то всегда отступала прочь при виде этого милого лица, при звуке ее голоса. Он вспомнил тонкий аромат вина, шуршание платья, сбрасываемого с плеч и открывающего ослепительно-белую наготу тела, жар, пылающий в крови. И шепот, ставший для него сладким ядом, вместе с тем, что она влила в его жилы, пытаясь отравить его: «Саша… Сашенька…»
А ведь он тогда почти поверил ей. Ее слезам. Ее смелым ласкам, которые она так щедро дарила ему в ту самую ночь. Ее нежности, с которой она после ослепительного обоюдного финала посмотрела на него, как только распахнула глаза. Ее любви…
Александр отбросил в сторону медальон, подавив в себе желание взглянуть, в какую сторону тот упал. Медленно, аккуратно опираясь руками о шкаф, поднялся на ноги и тут же почувствовал, как все его тело сотрясает мелкая дрожь. Вот и настиг его озноб, о возможном появлении которого предупреждал доктор Журовский. Это медленно выходил яд, который все еще мог оставаться в крови. Александр из последних сил шагнул к низкому диванчику и тяжело опустился на него, уронив голову на подлокотник.
«Белена — яд, который приводит к умопомешательству, лишает памяти и вызывает удушье и бесноватость», — пришли вдруг на ум слова доктора, и Александр горько усмехнулся. Нынче он бы с полной уверенностью подставил в эту фразу вместо слова «белена» иное. Именно этот яд медленно покидал его тело с остатками отравы, он знал это, чувствовал. И снова только звезды с сочувствием наблюдали за ним в распахнутое окно, заботливо подмигивая с высоты ночного неба.
Глава 30
Первые дни лета едва ли чем-то отличались от прошлогодних. Все так же зеленели парк и сады вокруг усадебного дома, все так же сладко дурманил голову душистый аромат луговых цветов. Хотелось вдохнуть полной грудью запах свежескошенной травы, пустить коня в галоп, наслаждаясь прохладным ветерком, бьющим в лицо. Повсюду царила атмосфера неги и покоя в преддверии жарких дней. Даже Василь, по обыкновению, с удовольствием переменил свои модные наряды светского льва на à la villageois[258], как он сам называл себя в письмах к знакомцам. Да, это была удивительная пора. Когда само сердце поет, вторя природе, с восторгом подставляющей себя ласковым лучам июньского солнца.
