Сингомэйкеры - Никитин Юрий Александрович (библиотека книг .txt) 📗
Мне все казалось, что не просто весело перешучиваются, а идет какой-то пробный тест для меня, и хотя я помалкиваю почтительно, но мою мимику наверняка смотрят на мониторах под разными углами, сравнивают с шаблонами, где уже висит табличка, что означает то или другое выражение на морде лица.
На всякий случай я надел и держал почтительно-внимательное выражение, а когда Кронберг или Макгрегор косились на меня, я торопливо кивал, мол, ну а как же еще, это же само собой!
Кронберг вздохнул, развел руками и посмотрел на меня прямо.
— Вот видите, Юджин, с какими неполиткорректными чудовищами приходится мне работать.
Макгрегор презрительно скривил губы.
— Политкорректность… Она понятна и объяснима, если встать на точку зрения тех существ, что ею пользуются. Но мы — не они.
— Не они, — сказал и Кронберг. — Политкорректность оправданна в быту, среди простых людей. Там, на дне, они все — белые, черные, цветные, краснокожие… то бишь кавказоиды, афроамериканцы, еще какие-то типы, но только не китайцы, арабы или индийцы — никого нельзя назвать тем, кем он является! Но эта хрень не для нас. У нас здесь нет белых, негров, китайцев или индийцев. У нас только умные люди, индекс интеллекта которых выше ста. По нашей шкале!
Он посмотрел на меня так, словно подозревал во мне негра преклонных годов. Я торопливо кивнул, а так как от меня ждали не только кивка, но и каких-то слов, я сказал вежливо:
— Я тоже не замечаю, какого цвета кожа у наших сотрудников. И какой разрез глаз.
— Вот видите, — сказал Кронберг, — и Юджин полагает, что политкорректность — чушь.
— Он так не полагает, — запротестовал Макгрегор. — Юджин, разве вы так полагаете?
Я ощутил себя на краю пропасти, но от меня требовали четкого ответа, и я решился, будто прыгнул в бездну:
— Я глубоко уважаю законы, но я никогда не поставлю рядом академика, даже если это Кокошин, и спившегося наркомана, что не вылезает из тюрьмы за кражи и убийства.
Кронберг сказал с удовольствием:
— Вот видите? А политкорректность не только ставит знак равенства, но еще и требует, чтобы этому наркоману оказывали больше внимания, чем академику. Ребята, на нас слишком большая ответственность, чтобы мы играли еще и в политкорректность. Потому у нас нет чернокожих, которых взяли только для того, чтобы демонстрировать равное отношение ко всем расам, верам и сексуальным вывихам.
— Только по ай-кью, — подтвердил Макгрегор. Торопливо поправил сам себя: — Точнее, по качеству и важности выполненных работ.
— Что и есть более точный показатель ай-кью, — сказал Гадес, — чем всякие дурацкие тесты…
Штейн ухмыльнулся.
— Не злись! Прими как данность, что при всех своих озарениях и гениальных догадках иногда бываешь на редкость туп. Даже близок к полной идиотии. Наверное, это у тебя для того, чтобы накопить энергию для рывка.
Гадес хмурился, глаза зыркали недоверчиво и зло. Я слышал как-то краем уха, что некоторые тесты выдают ай-кью Гадеса самые высокие цифры, другие же опускают ниже плинтуса. Понятно, все тесты несовершенны, мы сами их составляем, пересматриваем и поправляем, но ни у кого не бывает такого дикого разброса показателей, как у Гадеса.
Кронберг, что уже не вмешивался в странный, на мой взгляд, разговор, поднял руку и сказал в темный циферблат часов:
— Мария, принеси пять бокалов и шампанское.
Штейн тяжело вздохнул, сейчас он выглядит тихим, приветливым и доброжелательным, как никогда, сказал с тоской:
— Политкорректность политкорректностью, но, конечно же, править должно цивилизованное меньшинство…
Кронберг хмыкнул:
— Так в чем проблемы?
— Не понял, — ответил Штейн.
Кронберг развел руками.
— А что не понять? Разве мы не правим?.. Юджин это давно понял. И от него уже ничего не скрыто.
Вошла Мария, в руках широкий поднос, бутылка шампанского и пять фужеров. Молча переставила на столик, двигаясь четко и без намека на кокетство, мне на мгновение показалось, что я в Москве: там мой ап отмечали почти так же, глобализация несет с собой и некоторую унификацию. Она быстро и умело расставила перед нами бокалы, открыла бутылку, я опасливо ждал: стрельнет или не стрельнет, залив все пеной, как из огнетушителя, но обошлось, Мария подержала бутылку наклоненной, придерживая пробку, затем красиво разлила по фужерам и, оставив бутылку на середине стола, исчезла.
Кронберг взял один фужер в ладонь и задумчиво смотрел, как стремительно поднимаются серебристые пузырьки кверху.
— Мы правим тайком, — ответил он сумрачно. — А это унижает. Такое сродни обману.
— Меня ничуть не унижает, — ответил Штейн бодро. — Напротив, я чувствую себя, как отважный и очень хитрый подпольщик в стане врага!
— Ну вот, — сказал Кронберг с укором, — даже в стане врага… А для меня эта тупая толпа, какой бы ни была невежественной и скотской, — это моя семья. Я из нее вышел и никак не стану, да и не смог бы рассматривать ее как врага! Но и не могу подчиняться желаниям толпы. Потому эта двоякость…
Макгрегор напомнил:
— Но с этим дело потихоньку меняется.
— Как? — спросил Кронберг.
Он медленно поднял бокал, взгляд устремлен поверх бокала.
— Истина проясняется, — пояснил Макгрегор, — медленно, осторожно, но общество подводится к мысли, что ранее главенствующий рабочий класс — уже не главенствующий. И что все богатые и вообще власть имущие — не обязательно злобные эксплуататоры, отбирающие у бедных последние копейки. А самое важное, что мы наконец-то от иллюзий «виноватых дворян» вернулись к реальному раскладу…
— А в чем? — спросил въедливый Штейн.
Макгегор посмотрел на него сверху вниз, как на мелкого жука непонятной породы.
— А в том, что наконец-то сумели убедить и себя, что ни перед кем не виноваты: дороги открыты перед всеми. Еще мы сумели убедить простолюдинов, что там внизу им и место.
— Сумели ли… — пробормотал Гадес.
— Сумели, сумели! — сказал Макгрегор. Он поднял бокал, шампанское словно кипит, пузырьки подпрыгивают и красиво взрываются в воздухе. — Вспомните книги, фильмы и прочее — о славном трудовом народе! Да не берите Россию, а то начнется, возьмите Америку, Францию, Германию… да всю Европу. Везде романы были о простом человеке, о человеке труда, будь это романы «Гроздья гнева», «Американская трагедия» или что еще. Тем, кто писал о рабочем классе, — Нобелевские премии давали наперебой, это ж было о Главном! А потом чувство вины перед простым и чересчур простым человеком утихло. Даже самые гиперчувствительные убедились, что быдло на дне не потому, что его там держат злые и могущественные лорды, а потому, что быдлу там нравится. Конечно, быдло хотело бы стать богатым и получить докторские степени, но быдло не хочет для этого ни учиться, ни работать. А так как без труда не получается, то хрен с ним, с богатством: в могилу его не заберешь, как и прочие утешительные поговорки, что ставят быдло в собственных глазах выше олигархов, ученых и даже президента.
Макгрегор подумал, кивнул:
— Да, в точку. Сейчас, на какой канал ни переключу жвачник, там либо о президентах, либо о поп-звездах, либо о футболистах или теннисистах, что зарабатывают за сезон десятки миллионов долларов… Еще свадьбы королей и герцогинь всяких показывают обязательно. И никакого тебе трудового народа на первом плане!
— Разве что, — вставил Штейн ехидно, — если он выходит на улицы и поджигает автомобили. Но тогда это быдло всякий раз очень политкорректно разгоняет полиция. Главное то, что быдло уже без протеста воспринимает, что вся пресса говорит не о нем, величая Великим Рабочим Классом, а как раз о тех, кого принято было презирать и ненавидеть.
Кронберг улыбнулся мне и кивнул на бокалы.
— Берите, Юджин. Вы слишком почтительны. Хотя, конечно, почтительность редко бывает слишком. На слишком еще никто не жаловался, так что вы правы… Рабочий день давно кончился. Мы все заслужили по глотку шампанского. Весь простой народ, который кое-кто тут так неуважительно именует быдлом… Штейн, дорогой, я же не сказал, что ты не прав!.. Успокойся. Так вот весь простой народ уже давно нажрался и сидит с ящиком пива перед жвачником, сегодня трансляция матча с чемпионата футбола, а мы все пашем и пашем, морды и жопы в мыле.
