Противостояние. Том I - Кинг Стивен (электронная книга TXT) 📗
В ответ понеслись одобрительные возгласы. Публика подалась вперед. Она увидела, как ее муж встал и попытался подняться на сцену. Чей-то кулак ударил его в челюсть, заставив откачнуться назад.
«Уберите этих грязных вонючек на задворки зала!» — проорал Билл Арнольд, и кто-то толкнул Ребекку Фримантл прямо на стену. А кто-то другой — по виду Чет Дикон — обмотал вокруг Ребекки одну из красных бархатных штор и обвязал золотой лентой. «Глядите! Одетая вонючка! Одетая вонючка!» — вопил он.
Другие бросились туда, где стоял Чет Дикон, и все они принялись пинать и колотить барахтающуюся под шторой женщину.
«Мамааа!» — закричала Абагейл.
Из ее онемевших рук вырвали гитару и разбили вдребезги о край сцены.
Безумным взглядом она поискала за задними рядами темного человека, но, поскольку запущенный им мотор мерно и уверенно набирал обороты, он уже отправился в какое-то другое место.
«Мамаа!» — снова закричала она, и тут грубые руки стащили ее со сцены, забрались ей под платье, стали тискать, лапать и щипать ее за ягодицы. Кто-то резко потянул ее Руку, чуть ли не выворачивая ее из сустава, и приставил к чему-то твердому и горячему.
В ухе раздался голос Бена Конви: «Как тебе нравится МОЯ „твердыня веков“, а, черномазая шлюха?»
В зале возникла сумятица. Она видела, как ее отец пытается добраться до завернутой в штору матери, и видела, как чья-то белая рука с зажатой в ней бутылкой опустилась на спинку складного походного стула. Раздался треск, звон, а потом отбитое от бутылки горлышко, сверкая отблесками всех горящих ламп, врезалось прямо в лицо отца. Она увидела, как его вытаращенные глаза лопнули, словно виноградины.
Она закричала, и сила ее крика, казалось, разорвала помещение на части, впустила внутрь тьму, и она снова стала Матушкой Абагейл, ста восьми лет от роду, слишком старой, мой Бог, слишком старой (но воля Твоя будет исполнена), и она шла по кукурузе, таинственной кукурузе, чьи корни, уходя неглубоко в землю, расползались вширь, она затерялась в кукурузе, серебряной от лунного света и черной от тени; до нее доносился шепот летнего ночного ветерка, тихонько шуршащего листьями, она чуяла, как кукуруза растет, вдыхала ее живой запах, как вдыхала всю свою долгую-долгую жизнь (она не раз думала, что это самое близкое к самой жизни растение — кукуруза, и ее запах — запах самой жизни, самого начала, зачатия жизни; о да, она была замужем и похоронила трех мужей — Дэвида Троттса, Генри Хардести и Нейта Брукса, она разделила постель с тремя мужчинами, и она принимала их, как и должна женщина принимать мужчину, уступая ему, и всегда ее переполняло томное наслаждение и мысль: «О Боже мой, как я люблю доставлять удовольствие моему мужчине и как люблю я, когда он доставляет удовольствие мне, когда он берет меня, люблю то, что от делает со мной, и то, что он изливает в меня…» — и иногда, в мгновение оргазма, она думала о кукурузе, нежной кукурузе с корнями, уходящими не вглубь, а вширь, она думала о плоти, а потом о кукурузе, когда все уже, было кончено и ее муж лежал рядом с ней, а комната была пропитана запахом секса, запахом начинки, которую мужчина выплеснул в нее, запахом сока, выделенного ею, чтобы сделать его путь гладким, и этот запах был похож на аромат очищенной кукурузы, такой легкий и сладкий — чудесный запах).
И все-таки она боялась и стыдилась этой самой близости с почвой, и летом, и растениями, потому что была не одна. Он был здесь с ней — через два ряда справа или слева шел позади или впереди нее. Темный человек был здесь, его пыльные сапоги зарывались в самую плоть земли и отбрасывали ее прочь комьями, и его усмешка горела в ночи, как сигнальный фонарь в грозу.
Потом он заговорил, в первый раз он заговорил вслух, и она видела его тень в лунном свете, высокую, сгорбленную и уродливую, падающую на тот ряд, по которому она шла. Его голос был словно ночной ветер, начинавший стонать в старых и высохших кукурузных стеблях в октябре, он был словно сам шелест старых, белых, засохших стеблей, которые, казалось, шептали о своем конце. То был вкрадчивый голос. То был голос смерти.
Он говорил: «Твоя кровь в моих кулаках, старуха. Если будешь молиться Богу, моли Его, чтобы Он забрал тебя раньше, чем ты услышишь шаги моих ног по твоим ступенькам. Это не ты извлекала музыку из воздуха, не ты извлекала воду из камня, и твоя кровь — в моих кулаках».
Потом она проснулась — проснулась за час до рассвета и поначалу было подумала, что обмочила кровать, но это был всего лишь ночной пот, тяжелый, как майская роса. Ее худенькое тело беспомощно дрожало, и каждая его клеточка молила об отдыхе.
«Мой Бог, не дай мне испить чашу сию».
Ее Бог не ответил. Лишь свет да легкий утренний ветерок стучался в окошки, и поскрипывали оконные рамы, старые, рассохшиеся и нуждающиеся в свежей краске. В конце концов она встала, разожгла огонь в своей старой печке и принялась варить кофе.
В следующие несколько дней у нее было полно дел, поскольку в скором времени она ожидала гостей. Сны там или нет, устала она или не устала, но она никогда не встречала гостей нерадушно и сейчас не собиралась. Но ей придется делать все очень медленно, не то она забудет какие-то вещи — она теперь о многом стала забывать, — все перепутает и кончит тем, что будет гоняться за собственным подолом.
Прежде всего надо сходить в курятник Эдди Ричардсон, а путь туда был неблизким — четыре или пять миль. Она поймала себя на том, что принялась раздумывать, пошлет ли Господь ей орла, чтобы тот перенес ее на эти четыре мили, или Он пошлет Илию со своей огненной колесницей, чтобы подвезти ее.
— Богохульство, — благодушно укорила она себя. — Господь дает силы, а не посылает такси.
Перемыв тарелки, она надела тяжелые башмаки и взяла трость. Даже теперь она редко пользовалась тростью, но сегодня та ей понадобится. Четыре мили — туда, четыре — обратно. Когда ей было шестнадцать, она могла пролететь их галопом и примчаться рысью обратно, но те шестнадцать теперь далеко позади.
Она вышла в восемь утра, надеясь добраться до фермы Ричардсонов к полудню и проспать там самую жаркую часть дня. Ближе к вечеру она зарежет кур, а потом вернется домой в сумерках. Ей не удастся добраться до дому засветло, и это заставило ее подумать о своем вчерашнем сне. Но тот человек был еще далеко. Ее гости намного ближе.
Она шла очень медленно, даже медленнее, чем следовало, потому что и в половине девятого солнце уже пекло вовсю. Она не очень потела — на ее костях было слишком мало мяса, чтобы выделять пот, но, когда она добралась до почтового ящика Гуделлов, ей пришлось немного отдохнуть. Она уселась в тени их перечного деревца и съела несколько фиников. Ни орла, ни таксомотора поблизости не было видно. Она слегка посетовала на это, встала, разгладила складки на платье и пошла дальше. Нет, никаких таксомоторов. Господь помогает тем, кто помогает себе сам. Тем не менее она чувствовала, как скрипят все ее суставы; ночью они устроят хороший концерт.
Она все больше и больше горбилась над своей тростью, но продолжала идти, хотя ее запястья уже начинали причинять ей страдания. Ее грубые башмаки с желтыми шнурками шаркали по пыли. Солнце нещадно палило, и тень ее становилась все короче и короче. Этим утром она видела больше — диких животных, чем за все время начиная с 20-х годов: лису, енота, куницу, дикобраза. Вороны были повсюду — каркали, кружась в небе. Доведись ей присутствовать при том, как Стю Редман и Глен Бейтман обсуждали непонятное им — оно действительно казалось им непостижимым — явление, а именно: почему супергрипп поразил одних животных, пощадив других, — она бы рассмеялась. Эпидемия погубила домашних животных, а диких не тронула. Все ведь очень просто: хотя в виде исключения некоторые особи домашних животных тоже уцелели, основной целью чумы было уничтожение человека и его лучших друзей. Она забрала собак, но оставила волков, потому что волки были дикими, а собаки — нет.
