Справедливость для всех. Том 1. Восемь самураев (СИ) - Николаев Игорь Игоревич (книга бесплатный формат TXT, FB2) 📗
— Это вода, — тихо сказала она. — Всего-лишь вода и кровь убитых врагов.
Она достала из рукава носовой платок, вытерла грязную рожицу императора. Пару мгновений Артиго смотрел на нее, как совенок, красные отблески играли в темных зрачках. Затем юный аристократ медленно кивнул и эхом повторил:
— Вода. И кровь.
Елена выпрямилась, чувствуя, что у нее болит каждый сустав, каждая мышца, включая те, о которых она и не подозревала. Несколько мгновений они с Артиго молча смотрели друг на друга — сверху вниз и снизу вверх. Затем дворянин тоже расправил плечи, выпрямил спину, качнул головой влево-вправо, будто разминая шею.
— Вода и кровь, — повторил он, уже почти ровным голосом, без рыданий и всхлипывания.
Снаружи донеслись тревожные перекликивания, затем в дверь энергично постучали, Раньян громко вопросил:
— Все целы? Нужна помощь. Раненые.
— Сколько? — спросила Елена и прикусила губу, предвидя ответ заранее. Так и вышло.
— Все, — лаконично ответил бретер.
— Поняла! — отозвалась Елена и вымолвила тише, обращаясь к мальчику. — Надо идти.
— Да, — кивнул он. — Спаси… наших друзей.
На устах Елены застыл немой вопрос, что-то наподобие «а ты как?..» Артиго понял его, прочитал на лице женщины, тоже покрытом грязью и кровью. И ответил:
— Я сумею. Иначе какой же я…
Он умолк, но все и так было ясно.
Елена вышла из дома под лунный свет и, направляясь к полевому госпиталю (куда уже тащили котлы с водой, кажется, со всей Чернухи) подумала, что соответственно законам жанра и драматического повествования сейчас должна завершиться ночь. Алеющий восход, первые робкие лучи солнца, в общем, символизм победы и надежды через тьму, что изгоняется светом. И пусть ночь скрывается в чернильных тенях, победа солнца неизбежна. Однако ничего подобного, разумеется, не произошло. Схватка началась после полуночи, длилась от силы минут пятнадцать, может двадцать. Так что впереди не оптимистический рассвет, а долгие ночные часы по локоть в крови раненых и умирающих. И ладно еще крови, если у кого-то вскрыт кишечник… Что ж, как говаривал Дед, наградой за выполненную работу становятся не овации, а следующая работа.
Мне нужно иное оружие, подумала женщина, бредя к дому-госпиталю. И другие навыки. Этот бой наверняка не последний, значит, надо учиться не только дуэлировать, но и воевать.
Снег падал светлыми хлопьями, так что если глядеть вверх, не смотреть на обгоревшие стены, смертельно уставших, измученных людей, переломанные руки-ноги, открытые раны, мертвецов, брызги темной крови… если все это не видеть, можно было бы представить что-нибудь хорошее, какой-нибудь праздник.
'Однажды, еще в пору нашего пребывания в Пайт-Сокхайлхейе, я спросил у Хель напрямую, отчего ее пиесы столь хороши, почему я не могу сотворить что-либо сходное. Я беру те же ингредиенты — несчастная любовь, следование долгу невзирая на препятствия, героическое самопожертвование и другие — смешиваю, однако вместо признания (и оплаты) получаю главным образом некие помои, которые удостаиваются лишь обидного смеха и, в лучшем случае, жалких грошей. Вопрос был риторический, ведь очевидно, что великие секреты повествовательного искусства есть тайна, которая может быть открыта лишь посвященному, чьи уста будут запечатаны клятвой сохранения. Однако… Хель посмеялась (следует отдать ей должное — необидно, не желая оскорбить) и без утайки сообщила все свои секреты, поразив меня. Она делилась сокровенным знанием с такой легкостью, будто не ведала его цены или (что вернее) попросту пренебрегала оной ценой.
Я кропотливо записал слова этой женщины, узнав, что такое «синуузоида повествования», «фальшивый финал» и многое иное. Эту мудрость я осознал, тщательно обдумал и впоследствии заложил в основу произведений, что принесли мне великую славу при жизни, а также неизбежный ад в скором посмертии. Одна лишь сущность осталась непонятой, и называлась она «кат-аарзиз». Я слушал, я думал, я напрягал рассудок, будто атлет, стремящийся поднять груз, какого никто еще не осиливал. И все же не понимал: как может случиться озарение, как вспыхнет всеяростный пожар чувств — вне приобщения к Божьей благодати? Хель описывала картину осознания всеобъемлющей любви Господней, очищение слезами восторга от исступления, экстаза Веры — но в сугубо мирском обрамлении. А я не понимал — как это возможно.
Я осознал, что такое «кат-аарзиз» много позже. В тот момент, когда встал, готовый покинуть дом, где остались моя юность, наивность, трусость и правый глаз. Я хотел взять на руки тело юной травницы, чтобы похоронить ее, самолично выкопав могилу, моля Господа нашего Пантократора о снисхождении к моим грехам. Потому что душа девушки никак не нуждалась в чужой мольбе, чтобы взойти прямиком в рай. И тут именуемая Бабулей, старая женщина опустилась передо мной на колени, лобызая мои руки, запачканные кровью, оскверненные первым убийством, пусть и половинчатым. Я смотрел на старушку, чье лицо было источено морщинами, глаза потускнели от бельм и дурного света, ногти выпали от непосильной работы, ладони же были страшно обожжены ради моего спасения. И там, где накануне я узрел бы лишь жалкое подобие создания, едва наделенного разумом, безнадежно ущербного по природе своей, созданного Господом лишь для служения тем, кто стоит выше по разуму и предназначению (то есть мне в том числе!) — теперь я видел Человека. Того, кто согнулся под ударами жестокости людей и тяжкой судьбы, для которой не был рожден, ибо Господь наш Пантократор в Шестидесяти Шести атрибутах любит божественной, наивысшей любовью свое последнее и лучшее творение — Людей. Зло же — порождение Темного ювелира, а не Бога.
Я смотрел на старую женщину сверху вниз — с высоты роста, а не по ощущению собственного превосходства — и видел не червя, копошащегося в навозе от рождения до могилы, а совокупность дум, помыслов, надежд, потерь. И я подумал — вот подлинная вселенная чувств и памяти, которая неповторима, удивительна пред Господом, однако исчезнет без следа, растворившись в забвении, как тысячи тысяч таких же крошечных — и в то же время безграничных — вселенных.
Увидев это, поняв это, я ощутил почти что сакральный экстаз и осознал, сколь велика, сколь могуча и одновременно ужасающа Сила, заключенная в душах «малых людей», которых сильные мира сего воспринимают лишь как приложение к плугу и ремесленному инструменту.
Один человек не стоит ничего. И десять. И целая сотня лишена сил перед крошечным отрядом опытных, вооруженных солдат. Но тысячи таких вот «Жуанов-простаков» и безвестных женщин, тысячи тысяч голодных и отчаявшихся, чьи суставы изгрызены болью, а глаза помутнены безнадежностью — это страшная сила. Если удастся пробудить в них искру осознания своей ценности. Если дать им цель настолько великую, что даже смерть покажется скромной и приемлемой платой. Такая вера — это ничтожный уголек, чье мерцание исчезающе заметно под слоем холодного пепла, однако, если кропотливо раздуть искру, взметнется пожар, что питает сам себя, испепеляя все, даже землю и камень.
Хель говорила об этом, и я верил, но верил чувственно, как в красивую сказку, что дает успокоение на время, подобно стакану вина. Как в поэтическую мечту, благодаря которой наше бегство на север окажется великолепным эпосом, летописным деянием обреченных героев, кое войдет в историю, обессмертив наши имена.
Но теперь я отчетливо понял: бессчетное число «низких людей», презренной, подлой черни — это сокрытый под землей пожар. Их души, сами не понимая, в действительности голодны, алча того, в чем отказывают облеченные властью — уважения, признания достоинства, возможности назвать себя таким же созданием Божьим. И тот, кто объяснит страждущим, чего они жаждут на самом деле, тот, кто укажет путь утоления алчбы — перевернет мир.
Вот, какие удивительные мысли могут посетить человека, с которого великое испытание обдувает шелуху наносного, несущественного, обнажая голую суть вещей и помыслов…'
