Справедливость для всех. Том 1. Восемь самураев (СИ) - Николаев Игорь Игоревич (книга бесплатный формат TXT, FB2) 📗
Следом за первой мыслью потянулась и вторая, куда более неприятная: если не дочь, а жена?.. Не заставила себя ждать и третья, отвратительно здравая и расчетливая: разницы то по большому счету никакой. Городской переспал с деревенской, у которой наверняка полдеревни так или иначе в близком и дальнем родстве, и хоть девства не лишил за отсутствием такового, селяне забивают насмерть за меньшие прегрешения.
Юноша содрогнулся всем телом, от пяток до загривка, понимая, в какую передрягу таки залез по собственной глупости. Причем на пороге спасения от ужасов вероятной схватки.
На кой черт?!!
Девушка, то ли дочь, то ли жена уважаемого человека, истолковала судорогу неожиданного любовника по-своему. Она теснее прижалась к нему, буквально вцепилась не по-женски сильными пальцами, наверняка оставляя на коже следы.
— Вы не бросите нас?.. — горячо прошептала она ему в ухо. Теперь девичий тон был очень далек от милой игривости, звучавшей совсем недавно. В ее вопросе звенел страх, и Гаваль опять вздрогнул, поняв, что слышит отражение собственной паники, кромешного ужаса перед скорым будущим.
Только сейчас он подумал, насколько безопасным было на самом деле путешествие в компании случайных попутчиков, ставших постоянными. Да, с ним, прямо скажем, не приходилось скучать, и Господин Смерть не единожды гладил волосы менестреля остистой рукой, напоминая о своей близости. И все же…
Она прижалась к нему всем телом, и юноша почувствовал, как быстро колотится сердце девушки, входя в один ритм с его собственным. Теперь ее тело уже не казалось приятно теплым, наоборот, безымянную селянку сотрясал холодный озноб, и ледок начал переползать на Гаваля, злобно кусая голую кожу.
— Да, конечно, — сказал он, в свою очередь крепко сжимая девушку в объятиях.
Гаваль очень постарался, чтобы его собственный голос звучал ровно и уверенно, как на сцене или в салоне достойных особ. Видимо получилось, потому что женская фигурка рядом расслабилась, перестала царапать хилую грудь музыканта заусенцами на пальцах.
— Лежи, — шепнула она ему на ухо, и Гаваль содрогнулся в третий раз, поняв, что больше не чувствует ни запахов, ни тепла. Словно рядом с ним лежал кадавр.
— Отдыхай… Я скоро вернусь. Принесу еды и питья.
Она тихонько шуршала нижней рубахой и платьем. Сквозь плотно затворенные ставни проникал тонюсенький и слабый лучик вечернего солнца, так что юноша видел только силуэт, угадывая плавные движения случайной любовницы. Девушка сидела на краю лежбища и долго заправляла растрепанные волосы под чепчик, со всем старанием пряча густые пряди. Вытерла лицо куском ткани, что служил полотенцем и, склонившись к парню, против ожиданий не поцеловала его напоследок, не сказала что-нибудь глупое и милое, а лишь провела кончиками пальцев по лицу и губам.
Тихо стукнула дверь, подвешенная на хороших железных петлях (признак зажиточности), выбили звонкую дробь девичьи шаги в грубых ботинках. Гаваль остался молча лежать, попытался как-то упорядочить сумбурные мысли. Юноша замерз, а разбросанную одежду еще требовалось найти да собрать по всей комнате. Гаваль стиснул зубы, зашипел, топя в протяжном звуке витиеватое ругательство. И решительно встал, спеша одеться, пока решимость не растворилась в сомнениях окончательно.
Пока он собирался, вновь, как вчера, зазвонил сторожевой колокол, за хлипкими стенами глухо застучали копыта. Сельская лошаденка, сразу понятно, ничего общего с ровной, тяжелой поступью боевого животного.
Тревожные голоса зазвучали вразнобой, постепенно сливаясь воедино, как шум прибоя. Гаваль вздрогнул, схватился за торбу, суетливо задергался, пытаясь собраться с мыслями. В эти мгновения юноша неистово завидовал спутникам, которые не теряли присутствия духа даже перед лицом смерти, не говоря о более мелких испытаниях. А у него поджилки трясутся, и вот-вот расслабятся кишки всего лишь из-за какого-то звука.
Старушка внезапно дернулась, подняла голову и вполне осмысленно прошептала:
— Снова… снова солдаты… снова придут… снова все будет…
Голос у нее был глухой и надтреснутый, как старая ветка, обломанная, проеденная древоточцем. И внезапно Гаваль услышал, увидел целую историю, скрытую всего лишь за неполным десятком слов. Историю, которую он знать не хотел, отчаянно не желал, и которая неожиданно, непрошено врезалась в сознание, как заточенное гравировальной иглой шило.
Старая женщина неловко и зябко подтянула платок, закутываясь в истрепанную шерсть. Голова и костлявые плечи опустились, выражая усталое отчаяние, покорность перед неизбежностью.
Идут, подумал Гаваль, и одно слово заставило сердце менестреля сбиться, пропустив удар.
Идут…
Он вышел, стараясь держаться независимо, деловито, как человек, отягощенный крайне важными заботами. Гавалю казалось, что сейчас он всенепременно столкнется с горбуном, и костоправ немедленно потребует расправы над совратителем дочки (или все-таки молодой жены?..), однако Господь миловал.
Далеко на западе, там, где алела полоска заката, поднимались черные дымы. Точь в точь такие же, каких Армия уже нагляделась за минувшие дни бегства, только в этот раз жирно-черные столбы оказались ближе. Куда ближе. Совсем недавно их не было, и значить это могло лишь одно. А что именно, Гаваль боялся проговорить даже про себя, в робких мыслях.
Мимо прошли Хель и Бьярн, одинаково прямые, высокие, с выражением холодной устремленности на лицах.
— Я не вижу беженцев, ни единого, — отрывисто молвила женщина. — А они должны бы идти перед бандой, верно?
— Да, — согласился рыцарь, криво ухмыляясь изувеченной физиономией, словно разговор шел об очень смешной шутке. — Должны бы. Но их нет.
— Это значит, бежать некому? — отрывисто уточнила рыжеволосая. Она вновь пренебрегла шляпой или хотя бы платком, прохладный ветерок слегка растрепал отрастающие волосы оранжево-медного цвета.
— Да.
Они продолжили разговор, а менестрель, оставив за спиной шум и тревожные сборы, устремился на восток, подальше от бандитов, солдат, опасных попутчиков, юного императора и других неприятностей.
Он легко прошел через ворота, сопровождаемый лишь кивком Пульрха. Бесхитростный добряк обманулся деловитым образом юноши, решил, что если человек идет, значит ему надо. Оказавшись за тыном, видя перед собой темный ободранный лес, Гаваль зашагал быстрее, почти срываясь на бег и придерживая тощую суму на плече. Никогда ему не было так стыдно. Каждый шаг в сторону от обреченной Чернухи укреплял понимание, что неудачливый музыкант спасает жизнь, однако притом совершает акт наивысшей слабости, чистейшей трусости, о котором не забудет до конца своих дней, сколько бы их не отмерил юноше Пантократор. Но страх погибели, жажда бытия все-таки оказывались чуть-чуть сильнее.
Гаваль рыдал от ненависти и презрения к себе, к своей трусости, но все же, обливаясь слезами, уходил дальше и дальше, в сумрак близкой ночи, подальше от звона тревожного колокола и черных столбов дыма.
Глава 16
Глава 16
Крытая галерея шла вокруг манежа и была поднята на высоту двух человеческих ростов, поэтому здесь почти всегда сквозило. В жару это приносило облегчение, теперь же, несмотря на шерстяную мантию, вытягивало крохи тепла из старческих членов. Вартенслебен про себя чертыхнулся, представляя, как будет спускаться по крутой лестнице на изношенных коленях, и уставился на арену, где два огромных жеребца, рыжий и мышино-серого цвета, разворачивались для нового захода.
Манеж представлял собой широкое поле с толстым слоем просеянного речного песка и опилок, здесь имелось четыре «дорожки» с барьерами, а также обширные площадки для отработки более сложных маневров и боковых перемещений. На специальных козлах висели разнокалиберные барабаны, флейты, колокольчики, а также стальные била, чтобы приучать животных к шуму боя. Как правило, здесь было многолюдно, особенно когда манеж стал почти официальной тренировочной площадкой для гетайров императора, быстро превратившихся в новую гвардию. Однако сейчас на большом поле упражнялись только два всадника. Точнее один упражнялся, второй руководил и служил партнером в сложной науке обучения наездника и его четвероногого товарища.
