В мире фантастики и приключений. Выпуск 2 - Альтов Генрих Саулович (читать книги онлайн бесплатно полностью .TXT) 📗
В кабину вошел Снаут. Он осмотрелся, взглянул на меня. Я встал и подошел к столу.
– Тебе что-нибудь нужно?
– Мне кажется, ты изнываешь от безделья, - сказал он, моргая. - Я мог бы тебе дать кое-какие вычисления, правда, это не срочно…
– Спасибо, - усмехнулся я. - Не требуется.
– Ты в этом уверен? - спросил он, глядя в окно.
– Да. Я размышлял о разных вещах и…
– Лучше бы ты поменьше размышлял.
– Ах, ты абсолютно не понимаешь, о чем речь. Скажи мне, ты… веришь в бога?
Он быстро взглянул на меня.
– Ты что?! Кто же в наши дни верит… В его глазах тлело беспокойство.
– Это не так просто, - сказал я нарочито легким тоном. - Я не имею в виду традиционного бога земных верований. Я не знаток религии и, возможно, не придумал ничего нового… ты, случайно, не знаешь, существовала ли когда-нибудь вера… в ущербного бога?
– Ущербного? - повторил он, поднимая брови. - Как это понять? В определенном смысле боги всех религий ущербны, ибо наделены человеческими чертами, только укрупненными. Например, - бог Ветхого завета был жаждущим раболепия и жертвоприношений насильником, завидующим другим богам… Греческие боги из-за своей скандальности, семейных распрей были в не меньшей степени по-людски ущербны…
– Нет, - прервал я его.- Я говорю о боге, чье несовершенство не является следствием простодушия создавших его людей, а представляет собой его существеннейшее имманентное свойство. Это должен быть бог ограниченный в своем всеведении и всемогуществе, который ошибочно предвидит будущее своих творений, которого развитие предопределенных им самим явлений может привести в ужас. Это бог… увечный, который желает всегда больше, чем может, и не сразу это осознает. Он сконструировал часы, но не время, которое они измеряют. Системы или механизмы, служащие для определенных целей, но они переросли эти цели и изменили им. И сотворил бесконечность, которая из меры его могущества, какой она должна была быть, превратилась в меру его безграничного поражения.
– Когда-то манихейство… - неуверенно заговорил Снаут; сдержанная подозрительность, с которой он обращался ко мне в последнее время, исчезла.
– Но это не имеет ничего общего с первородством добра и зла, - перебил я его сразу же. - Этот бог не существует вне материи и не может от нее освободиться, он только жаждет этого…
– Такой религии я не знаю, - сказал он, немного помолчав. - Такая никогда не была… нужна. Если я тебя хорошо понял, а боюсь, что это так, ты думаешь о каком-то эволюционирующем боге, который развивается во времени и растет, поднимаясь на все более высокие уровни могущества, к осознанию собственного бессилия? Этот твой бог - существо, которое влезло в божественность, как в ситуацию, из которой нет выхода, а поняв это, предалось отчаянию. Да, но отчаявшийся бог - это ведь человек, мой милый. Ты говоришь о человеке… Это не только скверная философия, но и скверная мистика.
– Нет, - ответил я упрямо. - Я говорю не о человеке. Может быть, некоторыми чертами он и отвечает этому предварительному определению, но лишь потому, что оно имеет массу пробелов. Человек, вопреки видимости, не ставит перед собой целей. Их ему навязывает время, в котором он родился, он может им служить или бунтовать против них, но объект служения или бунта дан извне. Чтобы изведать абсолютную свободу поисков цели, он должен был бы остаться один, а это невозможно, поскольку человек, не воспитанный среди людей, не может стать человеком. Этот… мой, это должно быть существо, не имеющее множественного числа, понимаешь?
– А,- сказал он, - и как я сразу… - и показал рукой на окно.
– Нет, - возразил я. - Он тоже нет. Он упустил шанс превратиться в бога, слишком рано замкнувшись в себе. Он скорее анахорет, отшельник космоса, а не его бог… Он повторяется, Снаут, а тот, о котором я думаю, никогда бы этого не сделал. Может, он как раз подрастает в каком-нибудь уголке Галактики и скоро в порыве юношеского упоения начнет гасить одни звезды и зажигать другие. Через некоторое время мы это заметим…
– Уже заметили, - кисло сказал Снаут. - Новые и Сверхновые… По-твоему, это свечи его алтаря?
– Если то, что я говорю, ты хочешь трактовать так буквально…
– А может, именно Солярис - колыбель твоего божественного младенца, - добавил Снаут. Он все явственнее улыбался, и тонкие морщинки окружили его глаза. - Может, именно он и является, если встать на твою точку зрения, зародышем бога отчаяния, может, его жизненная наивность еще значительно превышает его разумность, а все содержимое наших соляристических библиотек - только большой каталог его младенческих рефлексов…
– А мы в течение какого-то времени были его игрушками, - докончил я. - Да, это возможно. Знаешь, что тебе удалось? Создать совершенно новую гипотезу по поводу Соляриса, а это действительно кое-что! И сразу же получаешь объяснение невозможности установить контакт, отсутствию ответов, определенной - назовем это так - экстравагантности в обхождении с нами; психика маленького ребенка…
– Отказываюсь от авторства, - буркнул стоявший у окна Снаут.
Некоторое время мы смотрели на черные волны. У восточного края горизонта в тумане вырисовывалось бледное продолговатое пятнышко.
– Откуда у тебя взялась эта концепция ущербного бога? - спросил он вдруг, не отрывая глаз от залитой сиянием пустыни.
– Не знаю. Она показалась мне очень, очень верной. Это единственный бог, в которого я был бы склонен поверить, чья мука не есть искупление, никого не спасает, ничему не служит, она просто есть.
– Мимоид, - совсем тихо, каким-то другим голосом сказал Снаут.
– Что? А, да. Я его уже заметил. Он очень старый. Мы оба смотрели в подернутую рыжей мглой даль.
– Полечу, - неожиданно сказал я. - Тем более я еще ни разу не выходил наружу, а это удачный повод. Вернусь через полчаса.
– Что такое? - У Снаута округлились глаза. - Полетишь? Куда?
– Туда. - Я показал на маячившую в тумане глыбу. - А почему бы нет? Возьму маленький вертолет. Было бы просто смешно, если бы на Земле мне пришлось когда-нибудь признаться, что я, солярист, ни разу не коснулся ногой поверхности Соляриса.
Я подошел к шкафу и начал рыться в комбинезонах. Снаут молча наблюдал за мной, потом произнес:
– Не нравится мне все это.
– Что? - Держа в руках комбинезон, я обернулся. Меня охватило уже давно не испытанное возбуждение. - О чем ты? Карты на стол! Боишься, как бы я что-нибудь… Чушь! Даю слово, что нет. Я даже не думал об этом. Нет, действительно нет.
– Я полечу с тобой.
– Спасибо, но мне хочется одному. Это что-то новое, что-то совсем новое, - я говорил быстро, натягивая комбинезон.
Снаут бубнил еще что-то, но я не очень прислушивался, разыскивая нужные мне вещи. Когда я надевал скафандр, он вдруг спросил:
– Слушай, слово еще имеет для тебя какую-нибудь ценность?
– О господи, Снаут, ты все о том же! Имеет. И я тебе уже его дал. Где запасные баллоны?
Я отошел от вертолета на полтора десятка шагов и уселся на шершавую, потрескавшуюся «землю». Черная волна тяжело вползла на берег, расплющилась, стала совсем бесцветной и откатилась, оставив тонкие дрожащие нитки слизи. Я спустился ниже и протянул руку к следующей волне. Она немедленно повторила тот феномен, который люди увидели впервые почти столетие назад, - задержалась, немного отступила, охватила мою руку, не дотрагиваясь до нее, так, что между поверхностью рукавицы и внутренней стенкой углубления, которое сразу же сменило консистенцию, став упругим, осталась тонкая прослойка воздуха. Я медленно поднял руку. Волна, точнее ее узкий язык, потянулась за ней вверх, по-прежнему окружая мою ладонь светлым грязно-зеленым комком. Я встал, так как не мог поднять руку выше, перемычка студенистой субстанции напряглась, как натянутая струна, но не порвалась. Основание совершенно расплющенной волны, словно удивительное существо, терпеливо ожидающее окончания этих исследований, прильнуло к берегу вокруг моих ног, также не прикасаясь к ним. Казалось, что из океана вырос тягучий цветок, чашечка которого окружила мои пальцы, став их точным, только негативным изображением. Я отступил. Стебель задрожал и неохотно вернулся вниз, эластичный, колеблющийся, неуверенный, волна приподнялась, вбирая его в себя, и исчезла за обрезом берега. Я повторил эту игру, и снова, как сто лет назад, какая-то очередная волна равнодушно откатилась, будто насытившись новыми впечатлениями. Я знал, что пробуждения ее «любопытства» пришлось бы ждать несколько часов. Я снова сел, но это зрелище, хорошо известное мне теоретически, что-то во мне изменило. Теория не могла, не сумела заменить реального ощущения.
