Гость из моря - Голубев Глеб Николаевич (читаем книги .txt) 📗
Волошину помогала группа молодых инженеров и техников, не чаявших в нем души. Они так и ходили за ним стайкой. Ребята все были молодые, очень разные внешне и в то же время отличались каким-то своеобразным единым стилем: все одевались щеголевато, но со вкусом, подражая Волошину, все были насмешливы и остроумны. «Кандидаты в Эдисоны» — называл их Сергей Сергеевич, а когда сердился — не так уважительно — «Моя банда».
Первые дни плавания у меня, конечно, ушли на детальное знакомство с «Богатырем». Я облазил его весь — от знойного, полного гула машинного отделения до марсовой смотровой площадки на топе фок-мачты.
Я забрался даже в трубу «Богатыря». Это оказалось не так сложно, потому что труба была фальшивой, установленной лишь по традиции, для красоты. На самом деле в ней помещалась радиорубка, а настоящая выхлопная труба из машинного отделения находилась в борту судна у самой ватерлинии, совершенно незаметная для глаз.
Высоко над палубой поднималась штурманская рубка, похожая из-за множества всяких новейших навигационных приборов тоже на научную лабораторию. Здесь царили тишина и строжайший порядок, за поддержанием его бдительно следил капитан Аркадий Платонович Щербатых. Он был полный, круглолицый, румяный, весьма добродушный на вид. Но скоро мы все убедились, что внешность у Платоныча была обманчивой.
Капитан оказался строгим. Уже в первые часы плавания он начал донимать нас всякими запретами, их зычно провозглашали по всем палубам и каютам репродукторы. Запрещалось курить на всех палубах, кроме шлюпочной. Запрещалось курить лежа на койке в каюте. Запрещалось выбрасывать окурки за борт, играть на палубе в неположенные часы на гитарах и других музыкальных инструментах, опаздывать в столовую и свистеть (это, видимо, чтобы не накликать непогоду — дань морским суевериям)…
«Богатырь» строился специально для морских исследований, и все на нем продумано до мелочей. Среднюю часть палубы занимали мощные лебедки с намотанными на барабаны километрами тонкого и необычайно прочного нейлонового плетеного троса.
Специально сконструированный гидравлический кран был предназначен для спуска за борт исследовательского глубоководного кораблика, которым особенно гордился Сергей Сергеевич.
«Батискаф», — записал было я в блокнот, но Волошин тут же поправил меня:
— Назвать так это судно было бы технически неграмотно. Наш снаряд не имеет поплавка и предназначен для средних глубин, до шести тысяч метров. Так что правильнее его называть мезоскафом от греческого «мезос» — середина. Предельные глубины нам не нужны, зато он куда более маневрен, чем обычные батискафы.
Установленный на особой площадке мезоскаф напоминал подводную лодку с тупой, округлой носовой частью или, пожалуй точнее, громадную торпеду. Длина его достигала десяти метров.
Над палубой мезоскафа выступала рубка с установленным на ней большим винтом, что делало подводный корабль похожим отдаленно на вертолет. Сергей Сергеевич объяснил, что мезоскаф так точно рассчитан, что имеет в воде почти нулевую плавучесть. Винт, вращаясь, позволяет ему свободно перемещаться то вверх, то вниз. Для всплытия же на поверхность нужно продуть водяные цистерны, а в случае какой-нибудь неполадки автоматически сбрасывается стальной балластный киль.
Внутрь мезоскафа мне пока заглянуть не удалось. Волошину не до любознательных экскурсантов.
Морскую живность, прятавшуюся под водой, можно было не только ловить глубоководными сетями, но и постоянно фотографировать и даже наблюдать, так сказать, живым глазом в привычной обстановке. Для этого вовсе не приходилось останавливать судно.
В стальной форштевень «Богатыря» были вставлены большие иллюминаторы, находившиеся метра на три ниже ватерлинии. Возле этих окон в подводный мир, удобно улегшись на пестрых поролоновых матрасиках, всегда — днем и ночью — дежурили по очереди биологи, включая в нужный момент кинокамеру, чтобы запечатлеть на пленке заинтересовавших их рыб, медуз и других обитателей моря.
Я сновал по судну с утра до вечера, и все равно каждый день для меня открывались какие-нибудь еще неведомые интереснейшие уголки. Одних ведущих лабораторий на «Богатыре» ведь шестнадцать — настоящий плавучий институт, странствующий по океанам! И все они оснащены самым новейшим оборудованием, разобраться в котором было не так-то просто.
Специальную большую каюту, напоминавшую зал солидной электростанции, занимала электронно-вычислительная машина, делавшая расчеты и для биологов, и для физиков, и для химиков, даже для штурмана «Богатыря».
Биологи располагали для своих исследований не только мощным электронным микроскопом, но и двумя лазерами. Елена Павловна мне объяснила, что луч лазера служит им как бы хирургическим скальпелем при тончайших операциях на отдельной клетке, едва рассмотримой в микроскоп.
При биологической лаборатории была также настоящая операционная с бестеневыми лампами и стерилизаторами. Один из столов в ней был оборудован сверкающими хромом и никелем механическими руками — микроманипуляторами, — опять-таки для операций на самых крошечных объектах, которые можно рассмотреть лишь в микроскоп.
В эти первые дни плавания Елена Павловна, похоже, и ночевала у себя в лаборатории — возле больших бассейнов — или, точнее, аквариумов, ибо они были наглухо, герметически закрыты. В них находились живые угри, пойманные нами в ту бурную ночь в маленькой речушке и привезенные на самолете с берегов Прибалтики.
В этих громадных аквариумах «угри должны были чувствовать себя как дома» — так сформулировал однажды Сергей Сергеевич нелегкую задачу, которую поставили перед инженерами биологи. Специальные хитроумные приборы автоматически поддерживали в них именно тот состав воды и температуру, какие были в глубинах моря, где невидимками плыли сейчас другие речные угри — свободные, отправившиеся к далеким местам нереста из речек, впадающих в Черное и Азовское моря. Менялись там, в глубине моря, химический состав воды или ее температура — и приборы немедленно точно так же автоматически изменяли и режим в аквариумах. Это была сложная задача, так что Волошин тоже то и дело заглядывал в лабораторию биологов, все что-то подправляя, уточняя, заменял некоторые приборы новыми, только что изобретенными им или кем-нибудь из его преданных «кандидатов в Эдисоны» и немедленно изготовленными в их мастерской, оборудованию которой мог бы позавидовать любой институт на суше.
— Мы с Иваном Андреевичем придерживаемся магнитной гипотезы ориентировки угрей, — объясняла мне Елена Павловна (говоря о научных проблемах, она всегда называла мужа официально — по фамилии или по имени-отчеству). — Большинство исследователей предполагает, будто угри находят дорогу к местам нереста, ориентируясь прежде всего по изменениям температуры и солености воды. Вода Саргассова моря отличается как раз самой высокой средней температурой в Атлантике и наивысшей соленостью. Так что, считают многие биологи, угри просто плывут в ту сторону, где вода теплее и солонее, и в конце концов как бы автоматически оказываются в Саргассовом море…
— По принципу детской игры: «Теплее… Еще теплее… Горячо»?
— Вот именно. Но есть факты, противоречащие этой вроде бы весьма простой и стройной гипотезе. Дело в том, что в Средиземном море температура воды и соленость еще больше, чем в Саргассовом. Почему же угри все-таки уходят отсюда на нерест в центр Атлантики? Непонятно. Чтобы как-то преодолеть, снять это противоречие, сторонники «температурной гипотезы», если можно ее так назвать, вынуждены выдвигать добавочные предположения: будто угрей из Средиземного моря просто выносит к местам нереста через Гибралтар глубинное течение. Но это уже весьма усложняет гипотезу. Получается, что европейские угри, родившиеся некогда в одном месте, потом, при возвращении на свою родину, в Саргассово море, ведут себя совершенно по-разному, в зависимости от того, где они провели свою жизнь — в реках бассейна Средиземного моря или Прибалтики: одни плывут по течению, другие — против него.
