Море Дирака - Емцев Михаил Тихонович (читаем книги .txt) 📗
— Он был выдающийся человек! Широкий такой…
— Несколько небрежный и великодушный. Да, брат… Такого шефа у меня уже никогда не будет.
— Меня страшно интересует одна вещь, Валентин Алексеевич. Только… Поймите правильно!
— Ты говори, а потом мы обсудим, как это надо понимать.
— Вот я о чем думаю, Валентин Алексеевич… Кто-нибудь продолжил бы работу над пробоем вакуума, если бы я не стал или не смог этим заниматься?
— Ишь ты! Чувствую, что твоя эволюция идет в замедленном темпе. Не хотел я тебя уж очень разочаровывать, да, видно, придется сказать. Как думаешь, друг ситный, кроме чуда советского цирка, в Союзе нет специалистов по криогенным методам откачки?
— Да не о том я вовсе!
— А ты не кричи, а то температура поднимется. Суть в том, что в задаче, поставленной перед нами Ортом, вакуум — дело второстепенное.
— То есть как это «второстепенное»?
— Очень просто, брат. Выведи на орбиту спутник с пустотелым объемом — и черпай себе вакуум кубометрами.
— Что же тогда важно? Мощный разряд энергии?
— И это пройденный этап. Главное, брат, в регистрации. В ней вся суть. Старик хотел установить, что в каждом кубическом сантиметре пространства ежесекундно рождается 10^-45 грамма вещества. Пусть наш энергетический разряд, эквивалентный вес которого можно учесть, увеличит эту цифру в миллион раз. В объеме десяти кубометров это составит 10^-34. На каких весах ты сумеешь взвесить такой, с позволения сказать, груз? Не знаешь? Зачем же тогда ставить эксперимент, если мы не в состоянии измерить его эффект? Я тебе рассказываю обо всем этом по двум причинам. Прежде всего моя благородная просветительская деятельность чуть-чуть уменьшит твое невежество. Ну и, наконец, не следует забывать и о роли воспитания, если, конечно, оно уместно в применении к гению-одиночке и главной спице неведомой колесницы. Не обижаешься еще?
— Не обижаюсь пока.
— Это хорошо, что «пока»… Потому как я все тебе сказал. Больше сказать нечего.
— Как нечего? А регистрация? Неужели все впустую?!
— Зачем же впустую? Регистрацию мы разработаем. Только это пока секрет. Нельзя об этом еще говорить. Тем паче в общественном месте. Понял?
— Здорово вы меня высекли, Валентин Алексеевич! Право слово, здорово!
Михаил откинулся на подушку и прикрыл глаза. К щекам его прихлынул темный пульсирующий загар. Во рту стало сухо и горько. Ему показалось, что кровать тихо стронулась с места и куда-то поплыла, кружась и проваливаясь. Из глухого далека слышал он слова Урманцева, но не всегда улавливал их смысл.
— Ты уж прости меня, брат. Я вовсе не такой толстокожий, как ты, наверное, решил. Что я, больниц не знаю, что ли? Лежишь себе один и думаешь, думаешь, пока башка не затрещит. Такое иной раз надумаешь, что самому потом смешно… Вот и пришел ввести тебя в курс дела. Теперь легче станет. Будешь хотеть выздороветь.
Михаил понял только эту фразу. С трудом разлипая подернутые туманной пленкой глаза, попытался ответить:
— Хочу… Очень хочу!
— Молодчина! Теперь отдохни, выспись. Я к тебе еще приду.
— Не уходите… Я сейчас, одну минуточку… У меня всегда в это время температура поднимается. Попить мне дайте, попить!
Урманцев плеснул в кружку немного кипяченой воды из мутноватого больничного графина.
— Теплая вода и горькая. Горькая.
Урманцев чуть-чуть глотнул. «Это во рту у тебя горько, брат», — подумал он и, достав перочинный нож, разрезал большой апельсин. Вылил воду из кружки и выдавил туда сок. Его оказалось очень мало. Пришлось выдавить еще три штуки. Только тогда соку набралось достаточно.
— Попей теперь это… Ну как, хорошо?
— Липкий очень и едкий… Вы не уходите. Я сейчас… Сейчас.
«Завтра ему станет легче, — подумал Урманцев, глядя, как Михаил мечется на горячей мятой подушке, — перестанет тревожиться».
Урманцев вспомнил госпиталь в Семипалатинске. Рядом лежал двадцатилетний танкист с ампутированной ногой. Он все думал и думал, как примет его жена. Долго не решался написать. А по ночам, запрокинув обезумевшую голову, метался в жару и кошмаре.
Когда пришло письмо, побледнел и потемневшими глазами долго смотрел на белый треугольничек… Через месяц он поправился и уехал с покруглевшей рожей домой, подарив на прощание Урманцеву зажигалку из двадцатидвухмиллиметровой гильзы. Она потерялась во время ночной бомбежки, которая накрыла эшелон почти у самой линии фронта. «Стоило лечиться в госпитале, чтобы помереть под бомбой», — подумал тогда Урманцев, распластавшись на вобравшем солнечное тепло белом гравии. Но все обошлось. Только та зажигалка потерялась…
…Вошла сестра и стала раздавать больным термометры.
— Посетители! — громко сказала сестра. — Через двадцать минут чтоб покинули палату. Больным отдыхать надо.
Смеркалось, и сестра зажгла лампу. Круглый шар под потолком источал желтый утомляющий свет. При свете Урманцеву показалось, что Михаилу стало легче. На термометре было 38,7.
— Хорошо, что вы не ушли, Валентин Алексеевич. Мне так много нужно вам сказать.
— Не все сразу, братец. А то мне незачем будет приходить в другой раз. Полегчало тебе?
— Не так жарко. А во рту все еще сухо. Горит во рту.
— Сделать еще соку?
— Не нужно… Липкий очень. Может, вы знаете, что с Ларисой? Говорят, она уже поправилась… Почему тогда не придет? Сердится на меня? Думает, что я во всем виноват?
— Да лежи ты, братец. Нельзя же все в один день!
— Она действительно поправилась?
— Не совсем еще, Миша, не совсем… Но поправится, обязательно выздоровеет. Ее к бабушке увезли в Сигулду, к Балтийскому морю.
— Она могла умереть. И я мог умереть. Трудно поверить, что мы могли умереть. Нельзя даже представить себе, что тебя нет на земле. Возможно ли, что меня вдруг не станет?
Он замолчал. Лоб его побледнел и покрылся мельчайшими капельками пота.
«Наверное, падает температура», — решил Урманцев.
— А мы не нарушим равновесие, выколачивая из антимира лишние кванты? А, Валентин Алексеевич?
«Все еще бредит, бедняга. Бедный мы народ, ученые! Даже бредим логично».
— Почему вы молчите?
«Пожалуй, что и не бредит», — усомнился Урманцев и на всякий случай ответил:
— Сколько родится здесь, столько же появится и там. В итоге алгебраической суммы — нуль. Никакого нарушения равновесия. Так что не бойся, часовой механизм вселенной мы не поломаем.
— За вселенную я не беспокоюсь. Ломаются только люди. Жизнь — это сплошной сопромат. Испытание на прочность. Ломать тебя начинают со школы. И так до конца, пока поломают.
— Или пока потеряют надежду поломать. Тебя же вот не сломали?
— Но и не потеряли надежду.
— Ничего, брат, выдюжим! Предел прочности у тебя что надо!
— Так вы не знаете точно, что с Ларисой? Почему она не дает о себе знать?
— Не может, значит Выздоровеешь — сам все и узнаешь. Не сочиняй только себе кошмаров. В действительности все гораздо проще, чем мы воображаем. И забывается легче и переносится легче.
— Но она жива?
— Жива. Это я точно знаю… Ну как, спадает жар?
— Понемногу спадает.
— А по-моему, даже очень сильно спадает. Если будешь хорошо спать, то к утру проснешься совсем здоровым.
Михаил кивнул.
— Ну, до скорого, брат. Послезавтра забегу. Читай сперва Моруа — только на два дня дали. Про «Отель Таннатос» не забудь. Несмотря ни на что, очень оптимистическая вещь. По крайней мере ощущаешь истинную цену всему… и жизни тоже. Великое это дело, жизнь! Торопись выздоравливать, Миша.
Придерживая улетающий халат, Урманцев стремительно вышел из палаты, неудовлетворенно сознавая, что разговор закончился совсем не так, как ему хотелось.
13
Собираясь на заседание Ученого совета, Урманцев с непонятным для него самого облегчением ощутил, что именно сегодня, через какой-нибудь час наступит развязка. Он ждал этой развязки, понимая в то же время, что ничего хорошего она не принесет. Но сохранять обманчивое статус-кво, основанное на принципе: худой мир лучше доброй ссоры, казалось уже немыслимым.
