Чародей звездолета «Агуди» - Никитин Юрий Александрович (книги без сокращений TXT) 📗
Громов мрачнел, бросал на меня недобрые взгляды. Сигуранцев смотрел холодно, лицо застыло в высокомерной гримасе, только его сосед, Павлов, посматривал настороженно, словно тарантул из норки. Я говорю тривиальные вещи, но вряд ли ради этого собирал экстренное совещание. Угадать бы заранее, что я задумал, чтобы успеть поддержать вовремя, а то и высказаться раньше, чтобы попасть в число приближенных.
– Однако, – добавил я тяжело, – разговор предстоит нам нелегкий и… неприятный. Боюсь, что даже болезненный.
Новодворский спросил живо:
– Разговор? Или последствия болезненные?
– Разговор, – ответил я. – Про последствия пока страшусь даже думать.
Сигуранцев спросил с интересом:
– А что произошло?
Он смотрел участливо, я ответил взглядом, мол, сам знаешь, не может быть, чтобы не доносили о каждом моем шаге, проговорил медленно:
– Дело в том, что ни о какой ассимиляции речь идти не может. Кобызы твердо придерживаются своего языка, своих обычаев, своей культуры…
Громов издал губами странный звук, словно громко испортил воздух. Глаза мутные, смотрит уже вовсе мимо, а гримаса на мясистой роже побрезгливее, чем у Карашахина.
– Своей культуры, – повторил я с нажимом. – Хотел бы я, чтобы русские держались за свою культуру так же, как кобызы за свою! А то, когда переселяются за рубеж, так не то что внуки, уже сами стараются не вспоминать о своей русскости. Разве не так? Кобызы свою культуру не предают. Язык свой не предают. Это все достойно уважения…
Новодворский улыбался, донельзя довольный, русский по отцу и по матери, потомственный русский интеллигент и потому автоматически самый последовательный и непримиримый враг России, что я никогда не мог понять и объяснить, кроме как полным инфантилизмом.
– Но есть и немалый… немалая, – продолжал я, – хотел сказать «минус», вроде бы слишком резко, а сказать «шероховатость» – слабо. Словом, есть серьезная проблема. Налицо имеем прекрасный трудолюбивый народ, очень жизнеспособный, цепкий, плодовитый, здоровый и с хорошими устоями. Этот народ поселился на землях, принадлежащих России. Поселился даже не на границе, не вплотную к границе, а в самом что ни есть сердце России…
– Рязанщина – сердце?
– Ну, пусть не сердце, – отмахнулся я, – пусть печень, какая разница? Смысл понятен?
– В печенках – даже лучше, – заметил Сигуранцев. – Образнее.
– Этот народ живет своей жизнью, – продолжил я. – С русскими соприкасается, но не взаимодействует. Получаются два мира на одной территории. Увы, не взаимопроникающих, как мне бы хотелось. Не сотрудничающих, как хотелось бы еще больше.
Громов сказал понимающим тоном:
– Так кто же с нами будет сотрудничать? Разве что Бангладеш какой-нибудь. Да и то, пока будем присылать бесплатно танки.
Я кивнул, соглашаясь, так он понял, продолжил:
– Более того, начинается вытеснение местного населения…
– Туземцев, – хохотнул Окунев. Добавил, ни к кому не обращаясь: – Ничего обидного для наших патриотов! «Туземец» в переводе – «местный житель».
– Да, – снова согласился я. – Туземцев. Туземцам это, понятно, не нравится, но, покорные и богобоязненные, они могут либо обличать на кухне, как русские интеллигенты, либо прийти домой и по-слесарьи отмудохать жену. Но эти туземцы, задавленные и придавленные, пригласили нас на самую вершину власти, чтобы мы решали их проблемы, защищали их, находили пути, чтобы дать им защиту…
– Крышу, – хохотнул Окунев снова.
– Крышу, – опять же согласился я. – Они нам платят, а мы за это даем крышу. Теперь это называется правительством. По идее, мы должны броситься их защищать…
Новодворский спросил настороженно:
– А почему вы решили, что кобызы вытеснят русских? Ничего такого не замечено…
– Помните группу людей, что пытались к нам прорваться? То были как раз русские. Узнав, что прибывает президент, воспрянули духом и пытались к нам со своими жалобами. Но кобызы умеют защищать свои интересы. Помимо президентской охраны, выставили и свою… Словом, все жалобы получены по другим каналам. Сейчас подсчитывается, сколько русского населения уже согнано с их земель…
Громов смотрел настороженно, не верит еще, а Сигуранцев слегка кивнул, мол, да, это же наши, мы должны их защищать от всяких чужих гадов.
– Однако же, – продолжил я, – мы не просто братки, вроде правительства США, что дает защиту своим в любом случае, а всяких там югославов, сомалийцев или афганцев мочит, даже не утруждая себя доказательствами их вины. Мы все-таки давайте разберемся, как… люди.
Сигуранцев поинтересовался настороженно:
– Эту поэтическую формулировку как понимать?
– Это не поэтическая, – ответил я. – Люди – это вид, биологический вид. Если одни особи в нем сильнее, умнее и породистее, то любой селекционер отберет именно их. Тем более если вопрос становится жестко: выбрать надо. Или – или.
Громов уточнил с осторожностью:
– В смысле… если я правильно понял, вы ставите вопрос… гм… очень экстравагантно?
– Это сейчас он кажется диким, – ответил я хмуро. – Глобализация на марше, не так ли? Народы будут исчезать один за другим, сливаясь воедино. А если точнее, то поглощаясь более живучим. Сейчас нам дико о таком подумать, но при жизни наших детей и внуков, что уже ходят в школы, этот процесс будет в разгаре! Если не на завершающем этапе.
Сигуранцев хмыкнул, но смолчал, а Громов прогрохотал, как гусеницами по Красной площади:
– Вы полагаете, что выбирать уже приходится?
– Можно подумать, – отпарировал я, – вы еще не выбрали!
– То я, – ответил Громов мрачно, – а то вы.
В этом «вы» прозвучало еще нечто, кое-какие характеристики, даже вроде бы эхо ответило привычно, я пропустил мимо ушей, оглядел остальных, слушают внимательно, но помрачнели, у Новодворского вообще лицо такое, словно бормашина подбирается к нерву.
– Вам легче, – ответил я холодновато. – У вас все на рефлексе «свой-чужой». Так решает только компьютер да богомолы, когда хватают мошек. Но человек должен решать и нравственные вопросы. Мы сейчас не только правительство, крыша, которая обязалась защищать тех, с кого берем…
– Рэкет…
– Рэкет – когда нелегально, – уточнил я холодно, – когда конкуренты, именуемые преступностью. А когда за крышу взимает плату правительство, это уже налоги. Но, повторяю, мы не только правительство, но и люди. Мы должны решить, как поступить правильно…
Громов бухнул, как будто Полифем швырнул вслед уплывающему «Арго» скалу:
– Правильно? Выгнать их всех к чертовой матери! Их приютили, а они еще и ноги на стол?
– Правильно, – возразил Новодворский, – это позволить им развиваться, как считают нужным. Вообще-то правильнее бы еще и помочь, но, боюсь, это чересчур для нашего неандертальского правительства. Лучшему надо помогать, не так ли?.. А кобызы, давайте говорить честно, лучше нас. Лучше окружающих их спивающихся русских. Лучше… буквально во всем!
Горло на миг перехватило спазмом, я подышал медленнее, успокаивая нервы, а когда сумел заговорить, сказал почти просительно:
– Вопрос чересчур сложный, чтобы вот так сразу. Мы даже такие мелочи, как тарифная пошлина на ввозимые велосипеды, решали две недели, а здесь, шутка ли, попробовать решить: быть или не быть России!..
Громов буркнул неприязненно:
– Ну, это не нам решать.
– Кишка тонка, – добавил Павлов, подумал и уточнил: – И руки не доросли.
Я покачал головой:
– Как раз не тонка. И не потому, что двужильные, это Россия по самые ноздри в вонючем болоте, вот-вот захлебнется. А мы – как та ленивая ворона на ветке, которой только переступить, чтобы наклонить ветку, и можно ухватиться, вытащить себя из болота. Но можно и не делать шажок: мол, не глухая я, не слепая, а ленивая просто… Какую-нибудь крохотную Швецию погубить непросто, а огромную Россию… сама гибнет, нам нужно только ни во что не вмешиваться.
Новодворский продолжил бодро:
– Так, может, и не вмешиваться в исторический процесс?
