Побратим змея (СИ) - "Arbiter Gaius" (книга бесплатный формат .TXT) 📗
...Я знаю, как будет лучше...
...Он говорил ровно то же самое, брат...
Внемлющий, успевший уже быстрым шагом подойти к самым Стражам, замер, чувствуя, как беспорядочно заколотилось сердце.
«Это не то же самое!.. — отчаянно подумал он, – и сам явственно ощутил, как неуверенно, почти умоляюще, звучал его внутренний голос. – Нет, это совсем не...»
Закочить фразу он не успел, ибо его собеседники, наконец, видимо, вняли его просьбе и замолкли.
Кныш некоторое время постоял, справляясь с вызванным словами духов потрясением. Как так вышло? Ведь он сам больше всего злился на родителя именно за его твердокаменную убежденность в том, что он знает, как лучше, и полную неспособность если не принять, то хотя бы выслушать любое мнение, отличное от его собственного! А теперь выходит, что и он сам, Кныш, поступает точно также?! Но это... Это же...
Закончить мысль помешало какое-то новое, странное ощущение: будто лица его неожиданно коснулся поток теплого воздуха. Не порыв ветра – в этом не было бы ничего удивительного, – а именно прикосновение – почти невесомое, но все же ясно ощутимое. Внемлющий недоуменно нахмурился: нечто подобное он уже явно чувствовал когда-то, – но что и когда, – вспомнить не удавалось, – лишь на душе становилось почему-то одновременно и радостно, и тревожно...
Прикосновение не повторялось, и он решительно зашагал в селище, твердо решив, что никаким больше странным мыслям и ощущениям он в этот восход поддаваться не будет.
Тем более, что есть нечто более важное, что предстоит сделать.
Бывший вождь Марух свое посещение Холмов предпочел не затягивать. Отыскал колыбель своей супружницы; с трудом положил букет: наклоняться было сложно и больно; невольно подумал о том, что почувствовала бы Дара, увидев его таким; понял, что сам ее лица уже вспомнить не может – лишь смутный общий облик; глубоко вздохнул – и, опираясь на палку, побрел к выходу из Холмов: этим восходом он собирался больше думать о том, чья жизнь, возможно, еще не отделена от его собственной последней гранью.
Ближний лес встретил Маруха непривычной тишиной: не звенели восторженные выкрики ребятни с Ближней реки, не доносились напевы и говор девочек, собиравших травы или ловивших рыбу – все замерло, и потому лес казался непривычным, каким-то торжественным. Будто знал, насколько важным было для бывшего вождя то, что он собирался совершить.
На опушке Марух остановился в нерешительности. Куда пойти? Было ли в лесу место, которое сын любил больше других? В котором воспоминания о нем были бы ярче, чем где-то еще?..
Легкий порыв ветра, донесший до него запах речной сырости, послужил если не ответом, то хотя бы отправной точкой его размышлений. В самом деле, в последнее время сына из Ближней было за уши не вытащить. Вроде бы очевидное решение, и все же что-то Маруха смущало. Наиболее очевидной причиной было, пожалуй, то, что на реке было почти невозможно остаться в одиночестве. Что ж за место памяти такое, в котором и мыслей собственных не услышишь от постоянного гомона?.. Да и портить другим настроение своей мрачной физиономией не хотелось.
И все же бывшему вождю упорно казалось, что Ближняя для его целей не годится и по какой-то другой причине. Он неспешно подошел к самой кромке воды, пытаясь представить купающегося в ней сына. Удалось – образ получился как живой, но Марух быстро сморгнул, отгоняя его: в сердце вернулось уже почти забытое за эти круговороты горькое чувство, которое он испытывал, глядя на сына, и видя в нем лишь незнакомца.
Так вот в чем дело.
И правда: реку любил тот новый, незнакомый ему Тур, которого он так и не смог ни понять, ни принять в свою жизнь. А тот, кем был его сын прежде, любил...
А что, позвольте, он любил?
Марух осторожно опустился на лежавшую у самой воды большую корягу и задумался, не на шутку озадаченный этим, казалось бы, простым вопросом. Воспоминания, однако, хоть с круговоротами ничуть не потускнели, ответа так и не дали. По всему выходило, что сын бывал буквально везде: в любой части селища, в Ближнем лесу, вплоть до Дальнего пастбища, в окрестностях Жертвенного холма, и даже в Запретном лесу – на Большое путешествие и после... Но все это – если не по прямому приказу родителя, то либо с его подачи, либо выполняя свои обязанности. Ничего своего, личного, сокровенного. Будто и не Рослый вовсе, а ходячий набор полученных и выполненных заданий...
– Как же так, сын?.. – негромко проговорил Марух, рассеянно блуждая взглядом по поверхности реки. – Жили-жили рядом – а так ничего друг о друге и не узнали?!. Так и остались один для другого – сыном, родителем, вождем, будущим преемником, исполнителем... А Рослые-то где? Мы. Я. Ты. Марух. Тур. Что я успел узнать о тебе? А что знал обо мне ты? В этом-то самое плохое и сидит, видишь?.. – он помолчал, почувствовав, что голос начинает дрожать, а горло больно сдавило. – Выходит, будто и не терял я тебя. Некого терять-то было: ты никогда со мной и не был... Так вот жизнь и прошла, сын... А я, старый потерянный, еще место памяти удумал!..
Шорох за спиной заставил его вздрогнуть и быстрым движением смахнуть с глаз набежавшую влагу. Обернулся, стараясь казаться по возможности невозмутимым – и столкнулся взглядом с Кнышем, который, судя по его лицу, слышал если не весь его монолог, то по крайней мере его часть.
Бывший глава Рода едва заметно нахмурился: что это Внемлющему вздумалось шататься где ни попадя, да еще, вольно или невольно, подслушивать мысли, хоть и высказанные вслух – но явно ни для чьих ушей не предназначенные? В другой раз Марух, пожалуй, весьма доходчиво обозначил бы свое отношение к подобным выходкам, – однако сейчас смолчал – и сам осознал, что вовсе не запрет духов был тому причиной.
В руках Кныша обнаружился какой-то вытянутый предмет, завернутый в листья. Встретившись с Марухом взглядом, Внемлющий шагнул к нему и молча протянул бывшему вождю свою ношу – держа обеими ладонями, на вытянутых руках – как передавали только нечто важное и ценное. Обескураженный старик так же молча принял предложенное, и Кныш, слегка кивнув, исчез за деревьями. Марух проводил его недоумевающим взглядом – а затем так и просидел на коряге до вечера, ошеломленно глядя, как тускло светится в лучах Лучезарной костяное лезвие охотничьего ножа.
====== Глава 14 ======
Восход Холмов проходил для Кныша совсем не так, как он того ожидал, – и уж тем более не так, как он того хотел.
Лучшим планом, который он смог придумать для себя на это время – это отдать Маруху нож Тура, а затем забрать Айрат и ее детенышей и уйти, – все равно куда, лишь бы подальше от селища, – до самого вечера, пока не будет снят запрет на разговоры, и мир не вернется в свою обычную колею. Так он поступил прошлым круговоротом, и, хотя от собственных мыслей и воспоминаний все равно не спасся, но должен был признать, что забавные выходки родичи сделали этот восход по крайней мере терпимым.
На сей раз, однако, от мыслей, как ни странно, сбегать расхотелось. Кныш, разумеется, не собирался подслушивать монолог бывшего вождя,– но, раз услышав обращение «сын», уже просто не мог ничего с собой поделать. Некрасиво, конечно, и Марух, когда закончится время молчания, наверняка выскажет ему все, что по этому поводу думает. Но это не так важно. Главное он сделал: с ножом, принадлежавшим Туру, Марух сможет чтить его память где и когда угодно – а со временем, возможно, перестанет нуждаться и в этом последнем материальном знаке, поместив сына прямиком в свое сердце. Он, Кныш, смог ведь это сделать. Вот и Марух сможет – и, может быть, найдет в этом хоть какое-то успокоение.
Однако же слова бывшего вождя были важны не только тем, что были обращены к Туру. Будь это так – Внемлющий, пожалуй, еще бы справился с желанием услышать их до конца.
Дело было в другом. Наблюдая за весело мчащимся вперед семейством родичей, Кныш с удивлением осознал, что горький монолог Маруха абсолютно точно описывал и его отношения с Анхом. Ведь они тоже виделись друг другу лишь ходячими наборами каких-то действий, которые каждый из них выполнял или должен был выполнять. Все так, как Марух и сказал: родитель; сын, в отличие от Тура, нерадивый; Взывающий; тот, кто карает за ошибки; тот, в ком глубоко разочарованы... А Рослых и в самом деле не было. В отношении родителя это новостью не стало: Кныш с детства привык к тому, что тому нужен был не он сам, а достойный преемник его искусства. Но есть ведь и другая сторона. Что он знал об Анхе – кроме его вспыльчивости, упрямства да тяжелой руки? Ничего. Да по правде говоря, и знать не хотел, глубоко поверив в то, что и знать-то нечего. Но что, если он ошибался? Ведь не на всех же Взывающий Анх набрасывался с кулаками. Значит, он мог быть и другим. Каким он был другом? Супружником? Сыном? Что он любил, а чего не любил? Как прошло его Большое путешествие? И что он чувствовал, будучи вынужденным занять место своего родителя так рано, сам будучи почти мальчишкой?..
