Программист в Сикстинской Капелле (СИ) - Буравсон Амантий (читать лучшие читаемые книги TXT) 📗
Осторожно, обхватив бокал обеими руками, чтобы не уронить его и не пролить драгоценное сырьё, я направился к Марио и Ефросинье, чтобы попросить вышеупомянутую химическую посуду. Да уж, ну и эксперимент предстоял нам с Доменикой, можно сказать, мы сделаем прорыв в медицине того времени! Интересно только, кто надоумил Петра Ивановича на подобный поступок?
Подойдя к дверям покоев Ефросиньи и Марио, я остановился и прислушался. Из комнаты слышались вздохи и сдавленные стоны, причём, я догадался сразу, кому из обоих супругов принадлежит голос. В голове сразу выстроилась логическая цепочка, и я в ужасе отпрянул от двери: до меня дошло, какого характера были давно уже казавшиеся странными отношения княжны и сопраниста. Почему-то я страшно возмутился и в душе обозвал Марио нехорошим словом. Но потом вспомнил свою клятву, данную в Колизее и мгновенно раскаялся. Нет, нельзя осуждать человека, он не виноват в этом и имеет полное право требовать от своей законной супруги подобные вещи.
Подождав почти что двадцать минут и убедившись, что процесс закончился, я осторожно постучался в комнату. Спустя некоторое время послышались шаги, а затем повернулся ключ в замочной скважине, и на пороге возникла Ефросинья — опять сердитая и недовольная, с носовым платком в левой руке и с серым котёнком на плече. Она бросила на меня грозный взгляд, а я в свою очередь заглянул в комнату и увидел Марио, который распластался на кровати как препарированная лягушка из лаборатории Евгения Базарова. Он был совсем голый, а на спине и заднице блестели масляные пятна. Надо сказать, этот разговор всё равно бы случился, а теперь был абсолютно наболевшим, поэтому я безо всякого стеснения задал вопрос своей мнимой тёте:
— Ефросинья Ивановна, простите меня за навязчивость и бесцеремонность, но я не совсем понимаю характер ваших отношений с Марио. Зачем вы… зачем его, так сказать… — никаких приличных слов уже не хватало, и мне было трудно формулировать свои мысли.
— Ты хочешь, чтобы я рассказала тебе всё? Что ж, изволь. Маркушенька достался мне в убитом состоянии. Раны, царапины, кровь. И мне пришлось залечивать их — не только те, что на поверхности. Старый аглицкий капитан не пощадил его, насильственно брал его каждый Божий день на своём проклятом корабле! Так какое право имеешь ты осуждать бедную женщину, оказавшую помощь пострадавшему?..
После этих слов мне расхотелось беспокоить Марио. Бедный парень! Значит, гнусный пират его насиловал, поэтому он не хотел вспоминать о нём, а Ефросинья как раз смазывала заживляющими снадобьями «место преступления». И, видимо, ей всё-таки удалось оказать воздействие на него. Но сейчас я не имел права их беспокоить. Ладно, буду действовать сам, безо всяких стеклянных трубок и прочей ерунды. Крепко сжав бокал в руке, я направился в нашу комнату, дабы сообщить Доменике приятную и неожиданную для неё новость.
Войдя в комнату, я увидел, что Доменика только-только начала просыпаться — первые, робкие утренние движения, смятое одеяло, свисающее с кровати, и роскошные мягкие рельефы ничем не покрытой женской фигуры. Да, с момента нашей первой брачной ночи мы с ней спали полностью обнажёнными, соприкасаясь и сливаясь друг с другом даже во сне — теперь я даже не представлял возможным надеть что-либо на себя ночью, когда имел счастье почувствовать бархатное тепло объятий моей возлюбленной супруги. Я подошёл к ней и нежно погладил по шёлковому плечу.
— Ах, Алессандро! С добрым утром! — сладко потянулась моя «поющая лисичка».
— И тебе, любимая, — прошептал ей на ухо я. — А у меня для тебя сюрприз, — таинственно сообщил я. — Пётр Иванович нам подарок преподнёс.
— О, Святая Мадонна! — в ужасе воскликнула Доменика, увидев бокал с тем самым «подарком». — Что вы задумали?
— Задумали хорошее дело. Князь не будет травмировать твою чувствительную душу и тело своим незаконным вторжением. Поэтому он велел мне, чтобы я сам ввёл это в твои потаённые недра, — я не знаю, какого ещё бреда я ей наговорил, но Доменика вроде бы сдалась.
— Хорошо, Алессандро. Я готова.
Какое-то время я просто ласкал её рукой и целовал ей плечи и губы, а затем, почувствовав явную ответную реакцию, осторожно обмакнул палец в драгоценную жидкость. Ощущения, надо сказать, были ещё те, но я старался не думать об этом. Да, я понимал, что вероятность зачатия при таком способе невелика, но выбора у меня не было. Лучше так, чем вообще никак. В итоге, когда всё было сделано, Доменика по привычке начала целовать мою руку, но сразу поморщилась и оттолкнула её, почувствовав губами капли княжеского семени на кончике пальца.
— Боже, какая гадость! Бедная донна София! — только и смогла воскликнуть Доменика.
Ноябрь близился к концу, за окном — метели, во дворце — полный штиль и никаких событий. Самое благоприятное время посвятить себя искусству и наукам, чем я и занялся с полной самоотдачей и воодушевлением. Благодаря тому, что я «сел в лужу» на нашем свадебном балу, я поклялся за кратчайшее время освоить менуэт и аллеманду. Но к «старому огурцу» на поклон я не пошёл, а вместо этого обратился к Даниилу Петровичу, который уже успел показать свои успехи в преподавании танцев, за полгода обучив свою супругу танцевать менуэт и аллеманду.
Даниила Петровича тоже страшно раздражал мсье Камбер, но причины у него были совсем иные: если я просто на дух не переносил жеманного, экзальтированного и совершенно бесцеремонного старика, который за столом постоянно вмешивался в разговор, то Даниил Петрович с юности ненавидел учителя за то, что он позволял себе обзывать его и брата «неповоротливыми медведями» и колотил их палкой. Конечно, ребятам это не нравилось, и они часто сбегали с уроков и вместе с крестьянскими мальчишками гоняли по дворам голубей — озорные, растрёпанные, в одной рубахе и босиком, и хоть бы кто им что сказал.
Пётр Иванович просто закрывал на всё это глаза или вовсе не обращал внимания — когда Данила и Гаврила были подростками, они практически не видели отца, так как тот сначала был на «стажировке» в Италии — изучал архитектуру, когда вернулся — проводил почти всё время на верфях, лишь изредка появляясь в поместье, потом он был призван в армию, после чего вновь отправлен в Европу доучиваться. В общем, родной дом он посещал крайне редко, поэтому старшие сыновья росли без отцовского внимания, под надзором всяких нянек, «дядек» и вредного приезжего француза. Видимо, «проворонив» старших сыновей, Пётр Иванович схватился за голову и отправил младшего в престижный университет, чтобы от братьев плохому не набрался.
Как бы то ни было, несмотря на конфликт с учителем и небрежное посещение занятий в юности, Даниил Петрович сам прекрасно танцевал, а теперь ещё остальных учить собрался. Поэтому, в какой-то определённый момент мы с «братом» объединились против старикашки и втихаря начали набирать народ в танцкласс. Собрали целый «ансамбль»: я и Евдокия Матвеевна, за хореографическое образование которой Даниил Петрович взялся серьёзно и настоятельно.
Надо сказать, о своём решении «поступить» в класс к своему предку я пожалел уже на самом первом уроке. Новоявленный русский балетмейстер оказался ещё ужаснее французского: урок проводил, сидя на кресле в халате, командовал оттуда, а потом вдруг срывался с места, подходил к кому-нибудь из учеников, хватал за руки, за ноги, колотил по спине и заднице тростью и при этом орал что-то из этой серии:
— Да кто ж так руку держит! Лопаты, а не руки! Эй! Дунька! Что за реверанс, словно на горшок садишься! Не реверанс, а позорище! Сашка! Колено выверни! Что значит «больно», сейчас как палкой отхожу, вот тогда больно будет!
Словом, идеальный кадр для школы русского балета — помешанный садюга, ещё более вредный, чем мсье Камбер и ещё более агрессивный, чем Пётр Иванович. Никогда не забуду тот жуткий момент, когда он, в порыве ярости, бросился к своей главной ученице — своей супруге и, задрав ей юбку, стал разворачивать ей бёдра на девяносто градусов. Но хуже всего было то, что он сам поставил меня в пару с его женой — тоже, на самом деле, моим дальним предком, а в итоге начал ревновать и не позволял к ней прикасаться.
