Слепой боец - Горишняя Юлия (читаем книги онлайн бесплатно полностью без сокращений .TXT) 📗
Итдалангов Лура, так же как и итдалангов любого из трех других Путей, никто никогда не видел за пределами монастыря. Есть легенда о том, что один из государей, оскорбившись, сказал далангу Свады, что, мол, он не ничтожный крестьянин и не простой князь, чтобы к нему присылали проповедовать Учение всего лишь даланга. На что тот отвечал: «Увы, государь! Вы могли бы поговорить и с удостоенным служения. Но боюсь, наши итдаланги проповедуют не так, как это привычно вам».
И в подтверждение рассказал о том, как итдаланг по прозвищу Вестник Мира объяснял однажды сущность Модры далангам, собравшимся перед ним. Долго слушая их слова и споры, он затем поднялся, вышел на середину библиотеки, и все смолкли; «Вестник будет говорить!» — воскликнул некто. Простояв так половину часа, итдаланг затем вернулся на прежнее свое место и снова сел на корточках возле стены. И даланги вышли молча, в благоговении перед мудростью, которая была им открыта.
«Открыта?» — воскликнул государь.
«Я был там, — отвечал даланг. — И чтобы пересказать вам эту мудрость, мне придется занять у времени три дня».
После этого государь — утверждает легенда — больше не считал себя оскорбленным.
Сваду изображают обычно женщиной со свитком в руках. Ее имя обозначает «речь». И это она помогает людям понять друг друга, рассказывает о новостях, хранит память о минувшем, обучает юность, вдохновляет поэтов и дает красноречие проповедникам. Ее служителей можно встретить повсюду. И именитый человек в те дни считал себя счастливым, если именно даланг из Моны после смерти его родственника составлял поминальную запись о жизни и заслугах покойника, ту запись, свиток с которой хранится в самом почитаемом и священном месте дома и которую вместе с другими записями о предках глава дома достает и читает в самые торжественные для дома дни.
Толкователи говорят, что Вармун есть кости в теле Модры, Иннина — кровь, текущая в его жилах, Свада — дыхание его, а Лур — исходящий от его тела свет. Говорится также и вот что! Вармун — это опора, на которой возлежит великий Модра, Иннина — это раоша в кубке, из которого он пьет, Лур — дерево, осеняющее его, и Свада — свиток, пишущийся перед его глазами. Все это неправда, конечно. Но это неправда, у которой есть смысл; поэты Свады это называют «метафорой».
Над последним уступом храма возвышается квадрат площадки, которую довольно трудно именовать крышей. Туда не всходил никто и никогда, кроме строителей. Да еще, конечно, служителей Иннаун, когда те, приставив лестницы, забираются наверх для починки или уборки, когда в этом есть нужда.
Туда, на крышу, выходят все воздушные люки Храма. Замечено, что там гнездятся ласточки.
Световых люков в Храме нет. В то время, когда Преемник Баори вошел внутрь, и светильников там горело очень мало. До ночной службы оставалось еще столько времени, сколько нужно, чтобы в часах утекло на два пальца воды.
Несмотря на то что двери Храма были открыты, люди почти не заходили туда. Идя по темному проходу, грубо вырубленному в толще стены, настоятель не повстречал никого, да и не мог повстречать.
В дни выноса Огня этот проход тоже был темным. В нем гасили даже те светильники, что обычно были здесь для удобства монахов. Это символ — путь Огня через падение в Темноту. Потом проход резко сворачивал и начинал подниматься — не лестница, а просто медленный подъем по широкому кругу. За поворотом тускло желтели полосы света от лампы на стене. Следующая зажженная лампа была шагов через сорок, и следующие сорок шагов выводили уже на круговую террасу, обводящую главный зал; через ограждение галереи был виден розоватый язычок пламени над алтарем — но чтобы спуститься туда, настоятелю нужно было еще частично обогнуть храм, до лестницы с южной стороны.
Он шел по галерее, мимо исчезающих меж статуями проходов и лестничек, ведущих в комнаты еще более узкие и малоизвестные; он шел, а тень его плясала по лицам царей, и древние владыки загорались вновь своим чуть заметным тяжелым золотым блеском, и черно-алый свет просыпался в их глазах, когда Преемник Баори проходил мимо и не закрывал больше от них свет Чистого Огня.
Прошли столетия, давно сами властители распались в хаосе, никто и не вспомнит теперь, каковы были они лицом и какие в их времена носили одежды. Но изображения, что жертвовали они монастырю, тщась приблизиться к Огню, который вечен, — их изображения все еще здесь… разрушается мир, как стекло, оплывает даже золото, металл Вечности, в огненной сущности своей, все в мире погибает непрерывно, как течение времен, — о чем же вы думали, безумные владыки, на что надеялись, соперничая дарами друг с другом и с предками, ставившими статуи — вот точно такие, каменные только — в святилищах какой-нибудь горы Миоду? Какие тщеславные надежды бродили у вас на уме?
Тончайший туман, витающий в мыслях Модры. Вот единственная вечность, доступная человеку, — но и она не в мире, где ничто не вечно, а за пределами его.
Настоятель был монахом уже не первую сотню лет. Поэтому, когда он обратился существом к своему богу, стоя перед алтарем Огня, в нем не было бессильных слов, и мыслей, и ничтожного трепыхания желаний и чувств.
И его разговор с шумноватым, однако почти не дымным мечущимся Огнем не поддается пересказу.
Он был монахом уже не первую сотню лет. Это неудивительно — в череде Преемников Баори, протянувшейся на две тысячи лет с лишним, нынешний Преемник был четырнадцатым.
Пока он там стоит, взглянем еще раз на галерею, где замерли цари и могущественные князья, и даже несколько тиранов с Иллона. По этой галерее можно было бы писать летопись окрестных островов, перечисляя события и династии. И странное дело: здесь можно было заметить статуи тех, о ком память наиболее недоброю осталась у людей, возвышались и статуи поболее. Монахи принимали и их тоже. В самом деле, что такое это золото? Да, что оно такое? Всего лишь память. Всего лишь труды искусных мастеров, чьими руками сделались лица почти узнаваемы, а доспехи почти грозны. Всего лишь прошлое.
Да, монастырь на острове Мона мог бы заплатить тот выкуп, который назвала сегодня пропевшая над стеною длинная стрела. Мог бы — если бы вынул из галереи вот эти статуи, если бы продал чеканные сосуды для огня и для хима-раоши, песты для обрядов, привезенные еще из Вирунгата, и «лопатки для разгребания огня» итдалангов, и потом еще — ибо этого не хватило бы — сокровища всей библиотеки, и свитки и ширмы с чередами картин, в которых искусные мастера передавали смысл изящных или толкующих Учение книг, — и если бы нашелся кто-то, имеющий средства это купить, ибо ни один пират на свете не станет брать выкуп книгами (разве что драгоценными оправами от них), — и главное, если бы нашелся кто-нибудь на свете, достаточно сведущий, чтобы увидеть в этом сокровища, а не кожаный и шелковый хлам! И если бы этот кто-то нашелся достаточно быстро.
Были и другие способы заплатить, столь же вероятные. Да, кстати, и библиотека Моны теперь не могла похвалиться оправами своих книг и свитков в эмалях и золоте — их увезли недавно корабли — тоже с черными парусами.
— Я очень люблю мир, когда я дома!.. — сказал Сколтис.
А им самим этого мира оставалась всего половина часа — самого короткого часа, какой можно намерять в день зимнего Солнцеворота.
Всего половина часа, всего половина — а потом слова взорвались, как снаряды с горящим земляным маслом, и Дейди Лесовоза держали четверо, держали и боялись не удержать.
— Да вы — Дом Ястреба — войны, что ли, захотели? — крикнул тогда, трепеща от гнева, Ганейг, сын Ганафа, внук Сколтиса Серебряного, и его полумальчишеский голос зазвенел высоко и страшно, как крик хищной птицы. — Здесь — и сейчас?
И вокруг закричали тоже, и одни кричали «Растащите их!» — а другие кричали «Бей!» — и хотя дравшихся уже успели вроде бы развести, вопль Ганейга ударил всех так, словно стычка продолжалась. И тут Сколтен Тавлеи сказал — Сколтен, который появился здесь вовремя, и потому не дошло совсем уж до позора, — но это уже был не тот мирный Сколтен, и не всего полдюжины человек его были у него за спиной:
