Лиса в курятнике - Демина Карина (полная версия книги .TXT) 📗

— Если приглашаете…

И усмехнулся этак, с пониманием. Вот что за человек! У нее щеки вспыхнули, наверняка сие не осталось незамеченным.

Стоило князю удалиться, как Марфа Залесская бросила:

— Могли бы кавалера поискать поприличней. — Она сама в синем платье с белым воротничком гляделась юной и прелестной и наверняка без труда сыскала бы кавалера, а то и двух или трех, и потому на девиц попроще, с запросами невеликими, взирала с искренним недоумением.

— Мне и такой сойдет, — примирительно отозвалась Лизавета. И поискала взглядом Одовецкую.

Или Таровицкую.

Или Авдотью… правда, та, похоже, запаздывала. И надобно будет предупредить, а то ведь… Нехорошее предчувствие шевельнулось в груди и притихло, когда Авдотья решительным широким шагом вошла в зал.

— Боже, до чего груба… — прошептала Марфа. — Как она вообще сюда попала?

— Призраки говорят, — Снежка возникла за спиной и коснулась золотых волос девицы, — что красота скоротечна…

Та побелела и…

— Призраки? — шепотом поинтересовалась Лизавета.

— Они и вправду говорят. Иногда. И бывает, что даже со мной. — Снежка по-прежнему глядела мимо людей, будто задумавшись о своем, важном. — Но люди говорят больше. И часто — пустое… Ты знаешь, здесь стало больше призраков. Я их чувствую, но они прячутся.

— И что делать?

Та пожала плечами.

— Искать… сегодня… им плохо, я слышу. Они взывают о помощи, но я не уверена… — Она покусала губу. — Мне, наверное, нужно кому-то рассказать.

Ага, и Лизавета даже знала, кому именно.

Однако затрубили трубы, золоченые двери распахнулись, пропуская ее императорское величество.

— Кто-то хочет нарушить правильность мира, — голос Снежки был едва слышен. — А у меня от этого голова болит.

Его императорское высочество спустился в подземелья.

Не в те, которые были знакомы и дворцовой челяди, почитай, обжиты, заполнены что винными бочками, что копчениями, что иным каким хламом, который люди полагали нужным. И даже не в те, что находились под опекою особого ведомства, использовавшего оные подземелья для собственных, порой не самого приятного свойства надобностей. И даже не в те, что находились ниже, словно бы отделяя мир людской от иного.

Лешек потянул воздух, сыроватый, отчего-то пропахший колбасами и еще копченою рыбой, но все равно затхлый, гниловатый.

Остановился.

Сила позвала. Она, древняя, пропитавшая стены дворца, волновалась. И это волнение Лешек ощутил наверху. Оно мешало сосредоточиться на делах нынешних, заставляя прислушиваться к себе и к этой самой силе.

Что-то было не так.

Крепко не так.

Но где?

— Показывай, — велел Лешек, приложивши ладонь к скале. Поморщился лишь, когда отозвалась она тяжелым гулом да и куснула за руку. Кровь вошла в камень и камнем же стала.

А он…

Он теперь видел эти подземелья. Версты коридоров, перепутанных, перевитых. Каверны пещер. Подземные озера и серые глыбины льда, лежавшие там, верно, от сотворения мира.

Лед Лешека интересовал постольку поскольку, а вот то, другое, нарушившее равновесие, весьма даже. Он потянулся следом за нитью железной жилы, что пролегала в камне, порой ныряя в глубину, порой проступая на поверхности.

Вилась.

Кружила.

Лешек следовал, подспудно отмечая, что путь весьма даже знаком.

— Вот же ж, — сказал он сам себе, останавливаясь на пороге ритуального зала, — и на тебе… чтоб тебя.

Огонек на Лешековой ладони перекатывался, то и дело меняя форму. И сполохи рыжие ложились на неровные стены. Темный камень вздыхал.

Жаловался.

Он помнил многое, и то, как вгрызались в него кирки обреченных, и как раздирали заклятья, как уродовали, ровняли, пробивали один коридор за другим. Пойдешь налево — выйдешь к сокровищнице, снизу аккурат, но потолок и сама она защищена плотным коконом сторожевых заклятий. Пойдешь направо — окажешься на берегу реки, и там, в неприметном грязном домишке, сыщутся и одежда попроще, и документы, и деньги.

На всякий случай.

Пойдешь прямо…

Лучше не идти, ибо и те, кто примерял шапку Мономахову, были людьми не самых чистых душ. В полукруглой зале с оплывшим, будто оплавленным неведомою силой потолком огонек почти погас. Но Лешек поднес его к факелу, и тот вспыхнул, а следом и другие, из вечных.

Сила загудела, отзываясь.

Здесь еще висело эхо самых первых заклятий, усмиривших и землю, и людей. Здесь некогда, из крови и камня, создавалась Мономахова шапка, а после крепилась, причем не единожды. И черный пол навсегда пропитался кровью.

Лешек стоял на границе обережного круга, чувствуя себя еще более неловко, чем наверху. Нелепый костюм раздражал, а сила, позвавшая в подземелья, шептала, уговаривала.

Он ведь имеет право.

И ступить.

И воззвать к ней… и даже приказать. Всего-то и надо, что пожелать, и сила исполнит желание… Он хочет изменить мир? Изменит. Главное, не бояться… главное…

Не будет больных.

И бедных.

Несчастных…

Живых? Выходит, что так. Силе верить нельзя, и Лешек отступает. А ведь тот, кто разбудил ее, всерьез полагал, что сумеет справиться?

Лешек отступил. И головой тряхнул, будто избавляясь от паутины наваждения.

— Он убивал их здесь, — от звука голоса темнота волновалась. Лешек покрутил головой, прищурился — факелы подсвечивали гладкую каменную площадку, но стены пещеры оставались в тени. — И души заключал в круг.

Они были рядом, смятенные, несчастные.

Разве Лешек не желает помочь им? Выпустить на волю.

— И тела…

Тела нашлись в боковом коридорчике, одном из многих, которые появлялись здесь сами собой, чтобы после так же тихо исчезнуть. Место сие, переполненное силой, было исключительно нестабильно даже в лучшие времена. Ныне же сила пришла в движение, и Лешек старался не думать, чем это обернется.

Дворец просядет?

Или весь город уйдет в болота?

О городе он побеспокоится позже. А пока Лешек осмотрел тела. Холодные. Пустые. Но не тронутые разложением. Нагие девицы не вызывали в нем иных чувств, кроме, пожалуй, некоторой брезгливости.

— Надо будет Митьке показать… их задушили, верно? Верно.

Разговаривать с собою глупо, а вот молчать страшно, хотя и Лешек не желал признаваться в том.

На шеях некоторых виднелись синие полосы.

Но руки были чисты.

И не похоже, чтобы девицы сопротивлялись. Сами сюда шли? Почему? Впрочем, если ему, кем бы он ни был, удалось заморочить казаков, обвешанных амулетами, что уж говорить про девчонок. Внушил, вот и пошли… одежда лежала здесь же, в уголочке, сложенная, к слову, преаккуратнейше.

Лешек вздохнул.

Вот уж не было беды…

Лизавете вручили грамоту, подписанную собственноручно ее императорским величеством. К грамоте прилагалось золоченое перо в коробочке и ежедневник вида весьма солидного.

Вручили не только ей.

И наверное, все это для иных людей было обыкновенно, а вот у Лизаветы сердце из груди выпрыгивало. И так ей было…

Радостно?

Горделиво? Будто и вправду сделала она что-то да важное. И радость эту не способно было омрачить чужое горе. Да и, если разобраться, какое Лизавете дело до других…

С благодарностью освободить от дальнейшего участия в конкурсе…

Наградить листом…

И признать заслуги перед короной, однако…

Эти слова ничего не значили… И вот рыженькая девица оседает на руки маменьке, а ее подружка стискивает кулачки, топает ножкой, будто грозится кому-то. Лицо ее меняет гримаса, и оно становится столь невообразимо уродливо, что Лизавета не удерживается, делает снимок.

Кто-то рыдает на радость толпе.

Кто-то…

— Мне сказали, что нас переселят. — Таровицкая оказалась рядом. — Надеюсь, ты не будешь возражать, если мы и дальше станем держаться вместе? Ты хотя бы адекватна.

Это, пожалуй, можно было счесть за похвалу.

— Да и не позволишь Аглае меня подушкой удавить… — и вроде улыбается, только улыбка этакая печальная.